Перечитав письмо дважды, она убрала его в деревянную шкатулку и спрятала ее в шкаф. Укладываясь спать, не выдержала и принялась перечитывать снова. Так, наверное, и заснула бы вместе с листком клетчатой бумаги из школьной тетрадки, если бы не длинный-предлинный, тревожный звонок в дверь.
Усталая, измученная, ввалилась Поля и, не снимая черного плюшевого жакета и теплого платка, упала в коридоре на сундук и завыла:
– Васька-то наш, хучь и живой, уж три операци перенес! Осколков из него видимо-невидимо вытащил врач замечательный Петр Исакыч. Дай бог ему здоровья! А ногу все ж Ваське отрезали. Хорошо до лодыжки тольки. – Тощая, зареванная, Поля утерлась подолом выцветшей, грязной юбки и громко высморкалась. – Ну, а ты-то как тут живешь?
Очень неловко было рассказывать сейчас такой несчастной Поле о своем счастье. Но промолчать – тоже нельзя. Узнает – обидится.
– Я, тетя Поля, вышла замуж.
Несчастную, только все равно чумовую Полю будто подменили, – всплеснув своими большими костлявыми ручищами, она шустро спрыгнула с сундука.
– Да за кого ж? Наш, местный, иль еще какой? Ой, да как же вы без мене-то свадьбу справили! Он кто ж? Где сейчас-то, у тебе? Ой, да как же без мене-то! Жалость-то какая, что я на свадьбу твою опоздала! – Поля опять истошно заголосила, и уже непонятно было, чем она огорчена больше – что бедный Вася остался без ноги или что без нее сыграли свадьбу.
– Свадьбы не было пока что. Вернется Алексей Иванович, тогда, может быть, и справим. И вас позовем. Вы бы отдохнули с дороги.
– Так он где? Так он кто? – Поля все не унималась, кажется, совсем позабыв об усталости.
– Майор инженерных войск, Алексей Иванович…
Фамилию она называть не рискнула – иначе пришлось бы еще битый час втолковывать Поле, никогда сообразительностью не отличавшейся, что Ленечка – не родственник и Орлов не потому, что она, Нина, – Орлова, а сам по себе. Глаза слипались, очень хотелось спать, однако болтливой Пелагее кратких сведений о Лене было явно маловато, чтобы завтра весь день обсуждать с соседками не только Васину отрезанную ногу, но и личную жизнь… нашей-то Ниночки, которую она, Пелагея Тихоновна, вынянчила, выкормила, потому как, вы ж знаете, мать у ней, Зинаид Николавна, артистка была, ей за дитем ходить было некода.
– Алексею Ивановичу двадцать девять лет. Он блондин, глаза у него серые. Роста чуть выше среднего. С высшим образованием.
– Ето на скольки ж он тебе старше? – Поля устремила к потолку маленькие, мутные от долгих слез глазки и тупо задумалась. – А тебе скольки?
– Летом будет двадцать.
– Быть не может! Я-то думала… хотя да, время-то скольки прошло! Уж бабушка твоя, царство ей небесное, одиннадцать годков, как померла.
Вся Полина жизнь делится на две части – с бабушкой, Эммой Теодоровной, и без нее. О взаимоотношениях Поли и бабушки когда-то любил рассказывать папа, изображая в лицах и бабушку, и Полю, и ее бородатого отца. Папа надевал пенсне – и это была важная московская барыня Эмма Теодоровна. Снимал и часто-часто хлопал глазами – и это была глупая Пелагея. Хитро щурился и поглаживал свою темную, с едва заметной проседью «академическую» бородку – и получался Тихон Кузьмич, болтливый тульский мужичок, на подводе развозивший по московским домам на продажу мед в горшках, моченые яблоки в кадушечках и очень вкусную черноземную картошку. Тихон слезно просил барыню Эмму Теодоровну – которая рядилась с ним из-за каждой копейки и вместе с тем неизменно приглашала выпить с дороги чаю на кухне – взять к себе в услужение – тольки за харчи, а уж там как воля ваша будет! – свою старшую дочь Полю. Господь наградил его, неизвестно за какие грехи, пятью девками. И что с ними делать, Тихон ума приложить не мог.
