На берегу расстались. Выделив Гуго приличные премиальные, Вепрь похлопал его по плечу и спровадил в город.
С Лесом они на прощание обнялись.
– Только не плачь, – на всякий случай предупредил Вепрь. – Слезы я не люблю. И целоваться мы тоже не будем!
Каттер усмехнулся.
– Ты уж извини, если я нарушил твои планы, – сказал он. – Да и дельце наше сложилось немного не так, как хотелось бы… Теперь нас будут искать, Вепрь. Мы сильно нашумели и слишком много народу положили, чтобы это прошло незамеченным. Вероятно, тебе опять придется срываться с насиженного места.
– Вероятно, да, – сказал Вепрь. – Но мне не привыкать. Терпеть не могу подолгу однообразия. Одно беспокоит: как объяснить все жене?
– Ничего, Славянка умная девушка, она поймет…
Но Вепрь не был в этом уверен так же твердо, как Лес. Поэтому к жилищу своему он подошел, обуреваемый самыми тяжелыми мыслями.
Войдя внутрь, сразу же прошел на кухню, где Славянка колдовала у плиты, прижав к пояснице руку и выпятив свой высокий живот. Она была на девятом месяце; они со дня на день ждали появления ребенка, и это усугубляло сложившуюся ситуацию. Услышав шаги, Славянка повернулась и критически осмотрела мужа. Покачала головой. Сказала, вздохнув:
– Только не говори, что ты украл миллион долларов и нам пора сматывать удочки, ладно?
Не в бровь, а в глаз. Вепрь поставил чемодан с деньгами на пол и развел руками.
– Нам надо поговорить, – заявил он.
– О чем?
– Помнишь, ты как-то сказала, что хотела бы рожать дома, в Сибири, а я за это назвал тебя дурой? Помнишь?
– Помню. Ну и что?
– Ты не поверишь! Только что я украл миллион долларов, и нам пора сматывать удочки!
Последнее воскресенье мая стало для Андрея тяжелым испытанием. Тот гнетущий, липкий страх, который он испытывал на протяжении последних недель, успел стать для него привычным и понятным, и он не предполагал, что столбик ртути в шкале этого страха найдет в себе силы подняться еще на одно деление. Это было невероятно, но это случилось – из хронического состояния страх вновь перешел в обостренную форму, в предкризисное состояние, вызывая тошноту и давящую пустоту в желудке.
Все это было связано с одним-единственным именем – Стэн. Оно ни на минуту не выходило у Андрея из головы, и он как-то подумал, что если бы имелись в природе единицы измерения страха, то наверняка они назывались бы «стэнами». «Впрочем, нет, – тут же отвечал он сам себе, с отвращением прислушиваясь к своему состоянию. – Скорее они назывались бы «андреями» и обозначались перекошенной от страха белобрысой физиономией в круглых очках с золотой оправой!»
Была в этом если и не вся истина, то большая ее часть. Андрей не считал себя трусом, да и не был им никогда, но если такой человек, как Стэн, ставит перед тобой условия в самой жесткой форме и ты изначально знаешь, что не сможешь эти условия выполнить, – тут есть над чем призадуматься. И трусливые мысли о бегстве из города уже не кажутся столь неприемлемыми, как раньше, – быстрее, без оглядки, куда угодно, лишь бы нашлось местечко, где Стэн ни за что не станет тебя искать. В деревушку, где два дома и полторы калеки; в таволган, с рюкзачком за плечами и карабином в руке, где все твои деньги абсолютно ничего не значат и где сытость желудка вечером зависит лишь от удачного выстрела утром! Но ты быстро понимаешь, что в деревушке на два дома толку от тебя будет немного, не выдюжишь ты долго в деревушке той; а таволган – он, дело понятное, чужаков не любит, да и видел ты его лишь с высоты пятидесяти метров, с вертолета, когда подраненный сохатый ломился сквозь заросли, напуганный шумом винтов, выстрелами и пулей в левой лопатке, а ты, трепеща от азарта, пытался удержать его в центре оптического прицела!
