–– Моя мать здесь.
У него одна рука была в кармане в белом.
Он спросил…
–– Троицына.
Он, не моргая, сказал что-то про «одну минуту»…
…В оранжевом искусственном запахе.
Мама…
Мамины глаза закрыты.
Мама – была.
Была так, что она – есть.
Слово и это… зыбкое…
Мама дышала.
Устало…
Терпеливо…
Нетерпеливо!..
Под носом трубочка прозрачная – чужая – приклеена пластырем – чужим…
До подмышек – под простынёй.
Руки – на простыне.
Тёплые, тёплые руки.
Тёплые щёки… лоб тёплый…
Такие, какие они и есть.
Ладони мои – как на горячем… и – опасном… и – затаённом!..
–– Мама…
Она – хмыкнула… вопросительно…
Как когда её – уж если мне чего-то очень-очень – будишь.
–– Мама…
Я – над самым, близко, её теплом.
Она тут – сказала.
Не губами, еле слышно, полуоткрытыми – а, как всегда, самой настоящей собой.
–– Подыми мне глаза.
Я – пальцами, указательным и большим, левой руки… со стороны её лба… отвёл к её бровям… её веки…
Пёстрые глаза… в мелких оранжевых точечках… были… и были такие, какие они и есть.
–– Мама!..
–– А?..
Задумчиво… привычно…
Разумно!..
Зрачки – тёмные… оказывается – они круглые… оказывается – они чёрные…
Блестят – ожидающе… готовно…
Ожидают… чего?.. готовы… к чему?..
И – словно им, зрачкам, не хотелось отрываться от какой-то точки… где-то вверху…
Но – чуть повелись… ко мне, ко мне…
–– Адре…
Глаза и всё лицо – настроенные, приготовленные – выразили: вот – я, вот – ты… точнее, увы: вот – я… и – всё остальное…
Глаза, лицо, всё тело под простыней: я – я… я – я… она о себе…
Я достал из кармана записную книжку, из книжки – календарик с Богородицей. Сунул его на тёплую грудь под простыню.
В тамбуре за спиной шевелилось…
Я забоялся, что кто-то приблизится к нам, к нам двоим…
Губами – лоб тёплый.
…В тамбуре врачу в глаза:
–– Что?
–– Разрезали, посмотрели, зашили.
Не моргая и не сводя глаз с моих глаз.
–– Что?
–– Умрёт часа через четыре.
Смотрел, не моргая и не сводя, как понимающий понимающему и как это всё понимание понимающий.
Ещё очень он молодой!..
Во мне мелькнуло… где-то очень далеко… я брал интервью… смотрел… так же?..
Я опустил глаза… чтобы быть полнее, ощутимее, пространнее…
Записал номер телефона.
Сам же – чётко осознавал… иное, тайное, пространство: например, что фамилия её девичья – Вольская…
Внизу, в ужасном том тесном фойе, – на кого-то заорала толстая белая… на чью-то куртку…
Вспомнилось отрочество. – Самое страшное ведь время жизни!.. Само слово-то… Отречение – от чего? – От детства. От себя! – От детского всё-понимания.
Прежде всего – что я за частица. – Светлая или… какая?.. А признаться в этом – больно. А от боли такой – страшно.
А раз так, то я – всего-навсего частица серая…
Больных людей нет – есть не признавшиеся себе в причине своей боли.
И отрочество – распутье. Останешься по-детски искренним – заклюют «ребёнком», ещё пуще – гордецом. И приходится – с мутной посредственной душой – делаться каким угодно профессионалом: юристом, экономистом… военным, политиком… врачом!.. учителем!..
В мире нет никого… кроме философов.
В чём и беда мира. В смысле – социума.
И в чём суть мира.
Только рассуждают все подсознательно.
А все философы – злы. – Ведь надо из них каждому переговорить каждого.
Только добрые – счастливы и безмолвны.
Я себе с того отрочества: почему я должен видеть эту и эту грязь?!..
Ведь я пришёл в мир вот таким.
Но скажи-ка это вслух!..
Вот по радио, по теле: ежегодно тысячи детей убиты своими родителями. – И где. – За стенкой, в соседней квартире.
