– Хреновая притча, – отрезал дед, – говори, будешь картоху исть?
Он достал из кармана тёплую картошку в фольге. Чудный аромат ударил в ноздри. Желудок мгновенно забился как птица в силках, требуя тепла и пищи. Дед не спеша, разворачивал фольгу, а картофельный дух уже заполонил комнату. Тут как тут появилась бумага и шариковая ручка.
– Пиши, – приказал ушлый дедок, – я, такой-то, такой-то…
– Погоди, – перебил Сева, – а когда картошку-то дашь?
– Как напишешь, так и дам. Потом к нотариусу пойдём…
– Эксплуататор ты, дед, – снова перебил его Андреич, – эксплуатируешь самое святое – чувство голода.
– Эхма, городские. Кампютеры, антернеты напридумывали всякие, а куды вы без нашей картохи? Пиши быстрей, долдон, покамест она тёплая.
– Пожалуй, пока напишу, она совсем остынет, – задумчиво произнёс Сева и быстро выхватил картофелину из рук мучителя. Отбежал в угол комнаты и мгновенно сожрал. В руках у него осталась только смятая фольга.
– Вот, городские, – заныл дед, – на ходу подмётки режут. Фулиганьё. Голодранцы.
– В кругу друзей не щёлкай зубом, – благодушно проронил заметно одичавший нарколог, – а то туда же – издеваться над голодными людьми. Жук ты навозный, дедушка. Нэпман и классовый враг.
Дед достал из-за пазухи другую картофелину. Эта пахла ещё аппетитнее. «Вот гад», – пронеслось в Севиной голове, – «это он специально творит. Слопаешь одну картошку – аппетит только разыграется, а он, мироед, уже другой манит». Пахомыч громко закашлялся. Сразу в квартиру ввалились два здоровенных молодца лет по тридцать. Давно уже Андреич не видел таких мощных загривков и самоварных щёк.
– Пиши гумагу, – Пахомыч ткнул узловатым пальцем в сторону писчих принадлежностей, – картоху жрал? Жрал. Тяперя пиши.
Два бугая тяжело, исподлобья смотрели на доктора, забившегося в угол. Фольга как назло осталась в руках и служила несомненной уликой. Крылов её немедленно выкинул.
– Чего, сикильдявка, медлишь? Пиши гумагу! – голос деда крепчал и наливался крестьянской мощью. Он подложил портфель под лист и приготовил ручку.
– Мешка картошки жду, – несмело заметил Сева.
– А ты её ужо сожрал.
– Вы это что, за одну картофелину хату хотите взять. Лихо.
– Напишешь – вторую получишь, – обнадёжил дед.
– И всё?!
– А ты яё сажал? Картошечку-то? Окучивал? Потом поливал? Фраер городской.
– А то нас раньше на картошку не посылали.
– Ты тут про былое не толкуй. Пиши быстрее, а то так отлупим, голодранец беспортошный, что имя своё забудешь.
– А зачем вам бумага? Так занимайте, силой. А то, какие-то бумаги придумали, нотариусов. Самозахват и все дела.
– Ишь ты, больна вумный. А как власть вертается, меня отсудава сапогом под зад? Это только придурки чужие хоромы просто так занимают. Мы, пскопские, с гумагой.
– Ладно, только ручку свою достану, – Сева полез в свой рюкзак, вынул наган, шокер и фуражку с красной звездой товарища Серого. Фуражку водрузил на голову, а наганом принялся размахивать как шашкой.
– Ух, кулачьё! Вражьи недобитки с картофельных полей! – зашёлся криком Андреич.
Крестьяне, мгновенно оробев, пугливо сгрудились в центре комнаты.
– Это вы подорвали товарища Серого! Контра! Мироеды и кровососы! Именем революции приговариваю вас…
Запах остывающей картошки вызвал прилив слюноотделения. Андреич вырвал у Пахомыча картофелину и тут же её слупил. Завопил опять:
– Я товарищ Бурый! Сейчас я вас казнить буду! К стенке, гады. За всю бедноту с вами посчитаюсь. Лицом к стене, захребетники.
