– Быть может, вы могли бы мне рассказать какие-нибудь интересные истории, а я попытаюсь из них что-нибудь сделать? – осторожно спросил он. – Я думаю: учитывая ваше прошлое, у вас найдется что-нибудь для моих писательских попыток. Все четверо переглянулись со сдержанными улыбками, перебросились несколькими фразами на непонятном, но почему-то не чужом Ною языке.
– Что ж, думаю, можно попробовать, – сказал прадед.
– Только помни, как говорят в театре: «Протекция может помочь дойти только до сцены. На сцене все уже зависит только от тебя самого», – не изменяя себе, нравоучительно добавил отец.
– Да-да, конечно, кому как не тебе разбираться в театре, особенно в его женской половине, – скорее мягко, чем язвительно, вставил дед с обаятельной улыбкой. Его поддержали остальные, включая самого отца.
– Полагаю, что и о балете тебе есть что рассказать, – добавил дед.
Все еще раз переглянулись и одновременно посмотрели на прадеда. Может быть, это из-за возраста семейного старшинства, а может быть, потому, что жизнь прадеда была удивительно интересной не только в «старой стране», но и в «старой Европе», разделения на страны в которой менялись столь часто в его годы.
Перетасовка государственных образований всегда влекла за собой нестабильность и, как следствие, самым чувствительным образом ударяла по людям, что неизменно порождало массу всяческих рассказов, слухов и просто сплетен.
– Что ж, – сказал прадед, вздыхая, – я мог бы рассказать о нашем родственнике Максе, с которым мы вместе были в гетто, а затем и в лагере Штутхоф. Ему, правда, в отличие от меня, повезло больше.
Макс родился в Риге в 1915 году, когда Латвия была еще частью Российской Империи. Семья жила скромно, но в хорошем доме и неплохой квартире. Район, однако, оставлял желать лучше го. Интересно, что та часть Московского района или форштата, как говорили в Риге на немецкий лад, была той самой частью города, куда с шестнадцатого века начали прибывать и селиться еврейские купцы. Они и основали здесь, у самой Двины, впоследствии еврейское подворье. Через четыре века район все еще оставался преимущественно еврейским. Самая большая хоральная синагога4, гордость общины, находилась буквально в одном квартале от дома Макса.
Дом принадлежал богатому еврею, и квартиросъемщики в основном тоже были евреями. За исключением дворника. Как известно, дворник – низшее звено в царской охранке, был по определению доносчиком, всегда все обо всех знал и легко мог ответить на все вопросы, включая «кто, где, когда», интересующимся органам.
Над квартирой родителей Макса жила семья двоюродной сестры его мамы. Там было четверо детей: Циля, Ицхак, Миша (или Хола – от Михоэл, как ласково называли его близкие) и Мери, их младшая сестра. С хулиганистым Ицхаком отношения у Макса не особо складывались, да и пятилетняя разница в возрасте не особо способствовала дружбе. Зато с Холой, тихим, спокойным мальчиком на три года старше, у Макса были самые дружеские отношения. А на Мери – красивую маленькую девочку с ангельским характером, Макс начал засматриваться, еще не отдавая себе отчета, почему она ему так нравится.
Макс принадлежал к поколению, которое еще знало своих дедушек-раввинов, каббалистов и просто религиозных евреев. Поколение их родителей пока еще оставалось религиозным, хотя его уже можно было в той же степени назвать и просто традиционным. Большая часть евреев уже не носила бороды, однако соблюдала основные традиции, что трудно было сказать о поколении Макса. Дома, однако, все оставалось по-прежнему: традиционно и религиозно. Возможно, поэтому многие молодые и преуспевающие люди проводили дома не так много времени. Примером тому был кузен Хола. Он работал коммивояжером, имел подход к людям, много разъезжал, хорошо зарабатывал и, соответственно, хорошо проводил свободное время в кругу друзей.
