Корабли разделились на два клина. Один двинулся налево, чтобы ударить на стены Сиракуз со стороны островка Ортигия, другой клин нацелился на малую гавань в той части города, которая называлась Акрадиной. Марцелл видел со стороны моря эту часть города. Храмы сверкали мрамором. Краснела черепица особняков. Марцелл вспомнил, что его дом в Риме крыт дранкой, как у многих других.
Стены Сиракуз приближались. Уже видны их каменные блоки. Город спал, не ожидая нападения с моря.
Консул взмахнул флажком. Один из кораблей рванул вперед, другие стали разворачиваться в цепь, прикрывая справа и слева восемь связанных кораблей. Стены по-прежнему были пусты. Корабль подошел к ним почти вплотную. Но что это? Из-за стены поднялась огромная железная рука, оканчивающаяся крюком наподобие клюва. Внезапно она упала на палубу и, зацепив люк, стала тащить корабль вверх. Еще несколько мгновений – и корабль начал бешено раскачиваться в воздухе. Замелькали человеческие фигурки. Одни падали в воду, другие перелетали за стены и исчезали в, казалось бы, безлюдном городе.
Вдруг огромный камень, весом, наверное, в десять талантов, обрушился на неповоротливую восьмерку кораблей. И тотчас на стенах появились люди, сотни людей. Они наблюдали за тем, как из невидимой со стороны моря машины вылетают огромные глыбы. Восьмерка трирем стала отличной мишенью. Ни один снаряд не миновал ее.
Марцелл отступил, бросив на произвол судьбы соединенные триремы. Все стихло. А потом послышался громкий крик. Это не были обычные для греков победные возгласы. Кто-то управлял огромным хором.
– Ар-хи-мед! – кричали жители Сиракуз.
– Ар-хи-мед!
Это слово било по отступающим, как удары молота.
– Ар-хи-мед!
Герой рассказа – великий римский философ-стоик Луций Анней Сенека, воспитатель императора Нерона. В 64 г. он был приговорен Нероном к смерти за участие в заговоре против императора и вынужден был покончить жизнь самоубийством.
За стеной гремели раскаты смеха. Так хохочут здоровые и крепкие люди – от соленого ли словца или от милетской истории, рассказанной заезжим балагуром. Так смеются рыбаки на Капрее, моряки в Путеолах, пастухи в Пренесте – люди, умеющие ценить веселье.
Стоявший за дверями человек недоумевал. У него было вытянутое личико с округлившимися глазками. Он поматывал головкой, словно бы старался отогнать мысль, навязчивую, как овод: «Да сюда ли я попал? Разве Сократ смеялся, когда ему подносили цикуту? Хохотал ли Катон, падая на меч?»
Человечек нажал на створку двери и проскользнул в таблин[56]. Хохот прекратился мгновенно. Старец повернул голову. Мученические складки на лбу, горестный изгиб губ. Неужели рокочущие звуки исходили из этих уст? Но ведь в таблине нет никого другого.
– Чему обязан? – спросил мудрец, приподнимаясь на ложе.
– Меня зовут Оригеном, – пробормотал человечек. – Титом Оригеном. Случайно прохожу… мимо.
– Случайно! Ха! Ха! Расскажи другому!
– Мне показалось странным. Смеяться в такое время. Может быть, нужна моя помощь?
– Что же ты предлагаешь – веревку или нож?
– Нет, я медик! Клянусь Геркулесом, медик, – залепетал человечек.
– Тогда поклялись Асклепием!
– Клянусь Асклепием! – повторил он покорно.
– Допустим! – согласился философ. – И что же? Тебя одолело любопытство? Ты полагал, что в этих случаях визжат, как свиньи, бьются головою о стену? Или ты вычитал: «Беспричинный смех – признак безумия». Врут твои Гиппократы
