Рассказы по истории Древнего мира - страница 39

– Да, да! – закивал человечек. – Я не тороплюсь…

– Так вот! Много лет назад я оказался на Корсике. Как тебе известно, туда не попадают по доброй воле[58]. Корсика лечит от опасных мыслей, как Байи от болезней ног. А если мысли остаются на острове вместе с головами, палатинским медикам еще лучше. Молодость неосторожна на язык. Я попал в ту дыру вместе с тремя друзьями. Болота, зараженные миазмами, комары, суровые и дикие нравы. Медленная смерть. Я был и впрямь любопытен и нетерпелив. Ходил по гиблым местам, заселенным некогда тирренами и граиками[59], разглядывал могилы и руины башен, в которых они родились. И вдруг вижу между камнями пучок травы необычной формы. Сорвал пару былинок, растер машинально между пальцами и к губам поднес. И что же? Мир предстал передо мною в ином свете, и я захохотал. Почему-то вспомнилось, как Калигула[60] в сенат жеребца ввел. Хохочу еще громче. Вокруг никого. Только скалы эхом отзываются: «Ха! Ха! Ха!»

Сенека остановился словно бы для того, чтобы набрать в грудь воздуху, и продолжал другим тоном:

– Смех меня и спас. Ведь он целителен не только для людей, но и для государства, если оно не безнадежно больно. Афины в годы войны с пелопоннесцами были спасены Аристофаном[61]. Никто не мешал ему смеяться над тем, что заслуживает осуждения. Вместе с Аристофаном в театре под акрополем хохотал, на радость богам, демос. А я смеялся в одиночку. Кашлять перестал, словно смех прочистил не только душу, но и легкие. Медик был один на всю Корсику. Мы его Хароном[62] прозвали, потому что он никого не лечил, а только на тот свет провожал. Вот он и подходит ко мне: «Как, мол, здоровье?» – «Лучше, чем у Геркулеса». – «А чем лечишься?» Я ему про травку рассказал, о том, что ее из Сардинии южным ветром занесло. Он глаза вылупил. Решил, что я рехнулся. Друзей похоронил. А меня вскоре помиловали, ввели в сенат. Агриппина[63] пригласила во дворец, чтобы я сына ее воспитывал.

– А лечиться ты продолжал? – поинтересовался Ориген.

– О да! – воскликнул Сенека. – И я уже обходился без травки. Смех вошел в привычку. Там, где другие скулили, стонали и плакали, наполняя своими жалобами письма и сочинения, я хохотал над не знающей границ лестью сенаторов, над чванством выскочек-вольноотпущенников и, конечно же, над собственной слабостью. Я ведь был не лучше других.

По губам Оригена скользнула вежливая улыбка.

– Вот видишь! – спохватился Сенека. – Тебе наскучил мой монолог. Так и мне надоел смех в одиночку. Я возмечтал о славе Аристофана. На мое счастье, Клавдий не без помощи своей супруги ушел в лучший из миров. А над ушедшими смеяться пока еще можно. Так я написал «Отыквление». Ты помнишь эту сатиру о Клавдии, явившемся на небо в качестве новоявленного бога?

– Еще бы! Весь Рим покатывался от хохота, – вставил Ориген. – Здорово его оттуда турнули. И вместо короны тыкву на голову напялили.

– Но смешнее всего было то, что одновременно с «Отыквлением» мне нужно было составить похвальную речь Клавдию для моего воспитанника. Ведь Нерон стал императором, а я его советником. И позднее, на протяжении целых пяти лет, я продолжал составлять для Нерона речи. А он бессовестно говорил моими словами в сенате, в судах, на открытиях Игр. В Риме это понимали и все, что он болтал, стали также приписывать мне. Даже в глазах друзей я стал обрастать чешуей, как некое чудовище из греческого мифа. На меня уже показывали пальцами. Все были уверены, что я пристрастил Нерона к театру и научил его декламировать. Тем более что ему нравилось выступать в пьесах моего сочинения.