При полном молчании Аристарх и Иттобаал покинули мегарон.
– Что я наделал! Что я наделал, – причитал Аристарх, хватаясь за голову. – Я же мог предвидеть, что басилей поинтересуется твоим мнением, и должен был предупредить тебя, что можно и чего нельзя говорить о том, кого считают чуть ли не живым богом. Но разве ты, прожив со мной столько времени, что успел изучить наш язык, не понял, что имеешь дело с людьми, в которых еще бурлит кровь воинов, осаждавших, как я тебе уже говорил, Трою. И если они верят тому, что Гомер пел о Трое, почему же будут сомневаться в существовании сирен, Сциллы и Харибды, лотофагов или циклопов? Да и Гомер поет не для корабельщиков, не для купцов – он поет для тех, кому все равно, есть ли на свете сирены или нет. Он передает чувства людей, гонимых судьбой. А ведь и ты, Иттобаал, также принадлежишь к ним.
Рассказ посвящен одному из первых греческих поэтов – автору военных маршей, жившему в VII в. до н. э.
Гелиос, пройдя половину своего дневного пути, склонялся к скалам Киферона, но Пникс еще чернел сотнями голов. Утомленные жарой и голодные, афиняне уже не сидели, а полулежали. Кое-кто, достав захваченные из дому припасы, хрустел редькой или головкой лука, другие пускали слюни. Кто-то храпел. Сквозь хруст, шелест и храп с трудом продирался голос притана.
– Афиняне! Приступим к обсуждению последнего вопроса сегодняшней экклесии. Я вижу, что вы устали. Но мы обязаны дать ответ на просьбу Спарты оказать ей помощь в войне с мессенцами.
Слова эти были столь неожиданны, что мгновенно наступила тишина. Только полуглухой старец, проснувшись, вопрошал:
– Что случилось? Что он сказал? А?
Тысячи глаз были обращены к притану.
– Есть одно обстоятельство, которое заставляет отнестись к просьбе нашего исконного, наследственного врага с вниманием. Спартанцы обращаются к нам через Дельфы. А проявить неуважение к Аполлону значит навлечь на город бедствия. Итак, граждане, какие будут суждения?
Последних слов никто не услышал. Пникс огласился яростными криками: «Гнать! Отказать! Помочь мессенцам!» Многие повскакали с мест и, сложив три пальца, выражали свистом отношение к просьбе спартанцев.
Когда буря негодования стихла, притан поднял руку и вновь обратился к собранию:
– Граждане! Я понимаю ваши чувства. Но крик – это не ответ. Решение может быть принято лишь после выступлений. Итак, кто просит слова? Ты, Евтих?
С третьего ряда поднялся немолодой человек и, выйдя в проход, зашагал к беме. И вот он уже стоит рядом с пританом.
– Афиняне! Вы меня знаете! – начал Евтих. – Я владею кораблями и торгую зерном. Никто больше меня не терпит от спартанцев убытков. Но я считаю, что просьбу надо уважить…
Послышались выкрики.
– Я хочу сказать, – продолжал Евтих, – что помощь должна быть послана. Но какая? Есть в нашем угодном богам городе немало бездельников, мозолящих глаза и зря едящих хлеб. Вот, например, хромой учитель Тиртей, высмеивающий в стихах достойных граждан. Соберем небольшой отряд из косых, хромых, горбатых, поставим во главе их Тиртея и отправим на подмогу спартанцам.
Торжествующий рев потряс Пникс. Он был слышен в любом конце города. Многие женщины и рабы выскочили из домов и кинулись к Пниксу, чтобы разузнать, в чем дело.
Вслед за Евтихом на бему поднялся другой оратор, гончар Каллистрат.
– Опомнитесь, граждане! – начал он свою речь. – Я не буду поднимать вопроса, посылать или не посылать помощь Спарте. Но я решительно против посылки Тиртея. Конечно, я не знаток поэзии. Но когда я вращаю ногой гончарный круг, песня Тиртея мне помогает. Напевая ее, я не чувствую усталости. И вы хотите лишить город такого человека! А то, что он высмеивает в ямбах Евтиха, так тот этого заслуживает своей жадностью и жестокостью. Он торгует зерном, а в его доме рабы не едят досыта. Когда я приносил ему домой заказанный мне килик, жена Евтиха жевала сухую корку. Итак, я против.
