Глава 3: Плач над Пепелищем
«О, кто даст голове моей воду и глазам моим – источник слез! Я плакал бы день и ночь о пораженных дщери народа моего» (Иеремия 9:1).
Городок, который когда-то назывался Вестмарч, теперь носил прозвище «Пепелище». Подходящее имя. Он и выглядел как уголь, выплюнутый адской печью после краткого, но яростного пожара. Черные, обугленные скелеты домов. Улицы, покрытые слоем серой пыли, смешанной с пеплом. И запах. Всегда этот запах – горелой древесины, тлена и безнадежности. Ториан Дарк ненавидел это место. Но куда еще податься «псалмопевцу без псалтыря», «паладину без благодати»?
Он сидел на развалинах таверны «Веселый Путник», которая теперь была весела разве что крысам. Его спина упиралась в холодный камень. Левая рука – настоящая, сильная, покрытая сетью старых шрамов – сжимала почти пустую флягу с дешевым зерновым шнапсом. Правая… правая была тяжелым, неуклюжим куском черного металла и резной кости. Протез. Дар Патриарха Илии за «верную службу и последующее падение». Механические пальцы с трудом сгибались, издавая тихий скрежет. Надпись на предплечье протеза, вырезанная рукой какого-то циничного инженера-монаха, гласила: «Крепость моя и защита моя» (Псалом 17:3, часть). Ирония была гуще пепла под ногами.
«Как одиноко сидит город, некогда многолюдный! Он стал, как вдова…» (Плач Иеремии 1:1). Мысли Ториана были мрачнее пепла. Он вспоминал парадные залы Люмиса, блеск доспехов Паладинов Высшего Круга, рев толпы: «Дарк! Железный Псалом!» Теперь он был тенью. Изгоем. «И сделал меня пугалищем для народа; стали плевать в лице мое» (Иов 17:6). И все из-за одного проклятого приказа. Из-за одного предательства, в котором его обвинили, но которое он не совершал. Кто подставил его? Она?Или он? Имена горели в памяти, как факелы той ночи, когда все рухнуло.
Хруст пепла под сапогами. Резкий смех. Голоса. Ториан не повернул головы, лишь прищурил единственный глаз (второй скрывала черная повязка – еще один «подарок»). Трое. Мародеры. Подонки, которые шарили по Пепелищу, как стервятники, выискивая у выживших последние крохи. Они заметили старуху, копошащуюся в развалинах своей же лавчонки. Бедняжка пыталась отыскать хоть что-то ценное под грудой обгорелого хлама.
– Эй, бабуль! – гаркнул самый здоровый, с лицом, изуродованным оспой. – Нашла золотишко? Делиться надо, понимаешь? Милосердие божье велело.
Старуха вжалась в развалины, зажав в кулачках какой-то обгорелый сверток. – Уходите! Здесь ничего нет! Мое! Это мое!
– Твое? – Оспины осклабился. – В этом городе ничего ничье, старуха. Особенно теперь. Дай сюда!
Он шагнул к ней, грубо выхватывая сверток. Старуха вскрикнула, пытаясь удержать. Его приятель толкнул ее, и она упала в пыль, слабо всхлипывая. «Не заграждай рта волу, когда он молотит; но бедного и в правде его не притесняй» (Второзаконие 25:4, адаптировано). Ториан вздохнул. Глубоко. Гневно. Он ненавидел Пепелище. Ненавидел свою судьбу. Ненавидел этих шакалов. Но больше всего он ненавидел то, что внутри него все еще теплилась эта чертова искра долга. Искра, которая не давала ему просто напиться в стельку и забыться.
– Эй, циники! – голос Ториана прозвучал хрипло, но громко, разрывая гнетущую тишину. – Оставьте старуху. И убирайтесь. Пока можете.
Мародеры обернулись, удивленные. Увидев его – большого, но сидящего на развалинах, с флягой, повязкой на глазу и явно калеку с железной рукой – они фыркнули.
