Растворяясь в песках - страница 32

Все стали расспрашивать про Бхогаон, как про Исландию:

– А где это, за какими морями и какого черта вообще туда ездить, да как, да почему… – И все громко смеялись. – Надо же! Бхогаон… Бхо… гаон… Ха-ха-ха.

– Теперь вот скажите, – кто-то протянул Арильду тарелку с бати, – а у вас там есть Бхогаон? Здесь есть. А бати есть? Здесь – да.

– Нет, – признал свое поражение Арильд и не стал продолжать соревнование. Закатал брюки до колен и сел на корточки, чем вызвал одобрение окружающих, мол, может сидеть, как мы. Он сел рядом с Ядавом джи и тоже стал делать бати и раздавать их, а звенящий смех долетал аж до улицы:

– К нам готовить пожаловал заморский махараджа!

Но Мать продолжала лежать, ее спине сильно докучала вся эта праздничная возня.

Дверь не танцует. Все проникает сквозь нее: люди, воздух, цвета, смех, солнечный свет, мухи, запахи, мотыльки, пылинки, пары алкоголя, обрывки слов и прочие кусочки-частички. Дверь открыта настежь. Недвижима и спокойна. Вобравшая в себя прохладу столетий. Все видит, все слышит и понимает, где хвост, а где голова, даже если у этих счастливцев нет ни хвоста, ни головы. Те, кто слышит выхваченный на мгновение обрывок, не понимают контекста, а в нынешней атмосфере им это и ни к чему, да и в этом возрасте борьба за смысл приносит только страдание. Но дверь вечна, ее взгляд ничем не ограничен, она различает нездешнее. Всего повидавшая, почтенная, прочная, искушенная.

Внутри играет Рави Шанкар. Чья-то жена нашла его мрачным. И теперь Шамми Капур поет: «О боже, что мне делать?»[17] В какой-то момент это перешло в суфийское каввали[18]. Но когда Сид со своими друзьями перехватывает инициативу и ставит танцевальную музыку, от которой сотрясается земля, все бросаются в пляс. Началось все с Сал они Сундар Никогда-не-повторяйся, бывшей жены бывшего губернатора, все еще молодой в душе. Она все время носит сари, и вопрос, появлялась ли она хоть раз в одном и том же сари, неизменно вызывает ожесточенные дискуссии. Эти дискуссии идут на специальном кодовом языке, понятном только тем, кто им владеет, а остальные только недоумевают, о чем это они перешептываются и над чем хихикают. Например, когда появляется бригадир Тотарам Джапота или просто кто-то вспоминает о нем, тут же разыгрывается один и тот же диалог. Про то, что он даже спит в отглаженных до хруста брюках и рубашке, на поясе затянут ремень, а на шее – галстук, и многие, кому довелось случайно оказаться в его доме в кромешной ночной темноте, подтверждают это. Разногласия возникают только по поводу того, снимает ли он свои отполированные и зашнурованные ботинки в кровати. Потом кто-то еще добавляет, что он и нижнее белье наглаживает до хруста и не снимает его. И каждый раз кто-то бросает:

– Стоит заметить, у него четверо детей.

И тогда раздаются тонущие в смехе упреки:

– Хватит, замолчите, тут же дети.

И разгуливающие вокруг дети притворяются совершенно наивными, невинными и глухими.

Так этот день сменялся вечером, а вечер перетекал в ночь и даже дальше, ведь «свеча горит всеми цветами, пока не растворится в рассвете»[19]. Вокруг только любовь и доброта. Все обиды и упреки испарились, хозяева, гости, почтенные господа и почитатели – все вместе купаются в лучистых взглядах солнца, и никто не прогоняет никого с криками. Нет никакого противостояния: ни высоких, ни низких, ни твоего, ни моего, мода на обноски тоже мода, Нью-Йорк, Париж в фаворе как всегда, и все восторгаются: «Ах, какой чудесный праздник!». Все возбужденно переговариваются и раз за разом пытаются поднять Маму с кровати.