Далее нас ждала проверка на знание школьных предметов для детей с ограничением по здоровью. Я хорошо запомнила тот день; во время диктанта учительница по русскому языку нам повторила несколько раз:
– Не разговаривать, в тетради друг другу не подглядывать и не мешать соседу локтями.
Внутренне я уже готовилась услышать в нашу сторону: «Не списывать у соседа, или с завтрашнего дня я рассажу вас по разным партам», но училка по русскому и литературе оказалась намного культурнее и снисходительнее, чем можно было предположить, – всё-таки гуманитарий.
На уроке математики также не обошлось без эксцессов. Бородатый, с ног до головы затянутый в клетчатый костюм, учитель математики, – по классу он передвигался исключительно на цыпочках, – сильно побледнел, когда мы двинулись к нему навстречу и инстинктивно вытянул вперёд свободную руку, как бы отстраняясь от чужих проблем. Мы решали одну задачу на двоих и выписывали решение на доску, а он, протирая лоб цветастым платком, непрерывно кивал головой: «Да-да, конечно. Безусловно-безусловно», красноречиво снимал и одевал очки и глуховато покашливал.
Географичка основательно опоздала, а историчка предусмотрительно заболела.
На следующий день, увидев наш средний результат по основным предметам, Адольфовна долго и безжалостно смеялась. Как оказалось – тебя оставляют в седьмом классе, а я перехожу в восьмой. Свой директорский приказ, согласно которому нас обеих оставляли в седьмом классе, она написала на специальном бланке и, довольно потерев ухоженные руки, безмятежно процедила: «Нет того урода, который не нашёл бы себе пары!» и напоследок махнула рукой, позволяя нам уйти.
К сожалению, обед нас порадовал намного меньше, чем завтрак: на первое подавали зелёный борщ, на второе – картофельное пюре с горохом, а на третье – протест старшеклассников. Одни – яростно стучали ложками по столу, другие – монотонно топали ногами, и все требовательно голодали.
– Почему они отказываются от еды? – поинтересовалась я ошарашенно.
– Адольфовна запретила курить в палатах. Вот ребята и беснуются, – сообщила Божуля, – в некотором роде выражают несогласие.
– Она лишает нас того, о чём сама не имеет ни малейшего понятия, – негодующе фыркнула Спринтерша. – Здесь не прожить без курева. Ничего, на всякий яд разыщется противоядие.
Странно устроен человек, чудно и непостижимо: стоит хоть что-нибудь ему запретить, как в нём тут же пробуждается и нарастает славный дух противодействия – в столовке бастовали даже те, кто не курил.
Вернувшись в палату, мы уселись на кровать и начали делать физику. Рядом, праздно развалившись в кровати, лежала Полубаба и читала книгу; глуповатая, застенчивая улыбка озаряла её плоское, как ладонь, лицо.
– Слушай, а есть ли здесь библиотека? – поинтересовалась я немного небрежно.
– Вниз по лестнице на первый этаж, – сонно ответила Полубаба. – Но это скучнейшее место на земле, где кроме советской пропаганды и непроходимой скуки по школьной программе сроду ничего путного не водилось.
Дверь тем временем распахнулась, и на пороге показалась Спринтерша.
– Сука, как она смеет нам что-то запрещать! – продолжая возмущаться, она энергично двигалась к нам. – Если человеку запретить курить, лгать, рожать детей и иметь свободное время – он расхочет быть человеком, и тогда неизвестно, на какие шаги он пойдёт.
Намёк был очевиден: Адольфовна не курила, не лгала, – потому что любила швырять правду в лицо, – не имела детей и, по-видимому, не зная чем себя занять, всё свободное время отдавала интернату.
