Раз-Два. Роман - страница 20

щедрой рукой разбросанных по миру, не способных встретиться и объединиться, – великое множество? Неопределённость пугала и манила, привычные вопросы обретали сакральный, ни с чем не сравнимый смысл. Так внезапно и неожиданно, интернатская библиотека обрела для нас магистральные черты; именно туда, как впадающая в океан река, мы первым делом и отправились. Несколько часов мы искали любую информацию касательно сросшихся двойняшек – увы, безрезультатно; зато обнаружилось внушительное количество гениальных книг, ставших классикой мировой литературы. Наверное, не стоит упоминать, насколько сильно ошибалась Полубаба! Массивная библиотека являла собой изысканное украшение интерната. Но более всего мне запомнилась не она, а её гостеприимная хозяйка – неопрятная на вид женщина лет сорока, с сильной проседью в волосах и резко заострённым, словно наконечник кузнечных щипцов, продолговатым носом. Несомненно, Адольфовна прозвала бы её Буратина, если бы библиотекарша оказалась сиротливой калекой.

Эта немолодая одинокая женщина, – её имени мы так и не узнали, а интернатским прозвищем она за все годы так и не обзавелась, – всегда подсовывала нам выдающихся писателей и замечательных поэтов.

– Здесь был один парень, тоже любил читать и крючковатым ногтем делал заметки на книжных страницах, – начала она свою отповедь. – Давно это было, лет десять назад! Я только начинала здесь работать и, конечно же, боялась ему навредить своей неопытностью и простодушием, думала: «ладно, пусть себе царапает». А он не то, что вы – нормально двигаться и не мог, трясло всё тело, словно в лихорадке, и говорил невнятно и урывками.

– А где он сейчас? – воскликнули мы в один голос.

– Отправили в дом престарелых, ему было девятнадцать, а он там взял да и умер. Ну ладно, читайте, дело это одинокое, как и смерть, а я пойду. Только не портьте хорошие книги, и плохие портить не надо.

Умер. В девятнадцать лет! Тем удивительнее было находить отметины его вкрадчивых дум и суждений – эти мёртвые следы, бесцветной паутиной раскинувшиеся по поверхности литературы, или его неразборчивые каракули – вдумчивые мысли, надолго пережившие самого человека. Он много читал, размышлял, хотел жить долго и счастливо, хотя прекрасно понимал, отпущенный судьбою срок подходит к закономерному концу. Несколько раз мне тревожно мерещилось, будто он сидит за соседним столом, сосредоточенно перебирая страницы, а дочитав книгу до конца, восхищённо танцует пальцами рук – одними пальцами.

Уходить не хотелось, но библиотека закрывалась в семь, а нам ещё нужно было не опоздать на ужин. Все ели с видимым удовольствием, включая тех, кто во время обеда активней прочих подстрекал к беспорядкам, и мы с радостью присоединились к жующим активистам. В столовой Спринтерша даже не смотрела в нашу сторону, но стоило ей вернуться в палату, как самым бесцеремонным образом она вторглась в нашу тихую жизнь. Жестом она позвала нас к себе; прямо напротив её кровати на краешке стула беспокойно ёрзала Сопля.

– Адольфовна давным-давно свалила, старушка-мать тоскует на вахте. Пришло время расплаты. И не вздумайте кутаться в простыню, под которой сам чёрт не разберёт, кто вы есть на самом деле.

Сказав «чёрт», она недружелюбно покосилась на Божулю, безучастно дремавшую на размётанной кровати. Знакомой реакции не последовало, и Спринтерша капризно продолжала: