Саму же Марию интересовала только работа в колхозе и лес, где она пропадала при малейшей возможности.
– Любо ей там. Свободной душе раздолье нужно, – говорила любопытным Агафья. – Вот и ходит, когда может. Ей же сено скоту ставить не нужно, а мои куры времени немного отнимают.
Сама же Мария на все вопросы о своем увлечении лесом только пожимала плечами, да смущенно улыбалась. Дескать, нравится по незнакомым тропам и речкам бродить. Знакомства близкие тоже не заводила, и в гости без дела ни к кому не ходила. Вела себя, словно отшельница. Правда, Агафья с кем не попадя под одной крышей жить не будет, а значит, доверяла ей. Ну, а если Чуровой кто приглянется, то к тому и вся деревня относится благосклонно. Агафью в деревне уважали.
– Катьку живой увидеть хочешь? – в голосе женщины проступили жесткие нотки.
– Чего такое мелешь, Мария? Бувает, в выходной схожу. Схожу, вообщем.
– Я тебе бувает устрою, – пригрозила Мария.
– Да, схожу, схожу!
– Хорошо.
Сальникова быстро поднялась, повязала платок и вышла за дверь.
«Ну, змея! – чуть не выкрикнул в след ей Оманов».
В прошлый выходной Гаврила, управившись с утра в кузнице с делами, пришел домой, разделся и, достав из подпола пива16, уселся за стол. Злоупотреблять он не собирался. Думал, выпьет самую малость с устатку пока Катерина не придет, перекусит, да в баню с ней и сходят. Баня со вчерашнего еще не остыла. Да и Васька маленько подтопить должен был. Вчера Никита Третьяков, что последние лет двадцать кузнецом в деревне был, продержал его у наковальни до самой темноты, и в баню идти после этого у Гаврилы сил, да и желания не было никакого. Старший сын Васька истопил жарко, да так в итоге один и мылся. Катерина с фермы тоже поздно пришла. Пока с малым провозилась, стало темнеть, а с лучиной мыться не захотела. Керосину, по ее словам, «капля одна» осталась, а когда его привезут в деревню, никто не знал. Вот и экономили, как могли. Вечерами все больше лучину жгли. И лишь у председателя колхоза в окне отблески лампы виднелись чаще других.
Он прикрыл глаза и сидел так какое-то время, словно к чему-то готовясь. А когда их открыл, глубоко вздохнул, и, налив в кружку мутноватой жидкости, залпом выпил. От души «крякнув», Гаврила встал, подошел к печи и вытащил оттуда сковороду. На столе откинул крышку, выпустив наружу ароматный запах запеченных меев. Аккуратно отломив ломоть хлеба, помакал им в сковороде солоноватую теплу жидкость и, ухватив несколько рыбок, отправил все в рот. Затем удовлетворенно вытянул ноги и снова прикрыл глаза. Накопившаяся усталость постепенно отступала, и он чуть не задремал.
На мосту что-то громыхнуло, послышался приглушенный голос старшего сына, и дверь в избу распахнулась.
– Ты, батя, чего свои сапоги на дороге бросил. Запнулся за них. Чуть голову о стену не расшиб, – проговорил вошедший Васька.
– Не расшиб же, – не открывая глаз, проговорил Оманов-старший.
– Токо что не расшиб, – проворчал сын. – Да, кстати, мамка сказала, что задержится. Чтобы один в баню шел.
Гаврила открыл глаза и посмотрел на раскрасневшегося Ваську.
– Как так?
– У Федоськи телушка захворала. У нее она.
– А Колька где? У него же жар был утром, – Гаврила стал раздражаться.
– Кольку с собой забрала. Ему вроде лучше стало. У Федосьи они.
Рука у Оманова-старшего непроизвольно потянулась к браге. Он налил кружку до краев и залпом выпил.
