– Мои тюрики, – пробубнил Оманов, не найдя больше никаких объяснений.
Конюхов натянул поводья, сдерживая лошадь.
– Тпру-у! – крикнул он и та, сделав пару шагов остановилась. – А два разбитых горшка, что для колхозной конторы предназначены были? Молчи уж, а то и за сопротивление власти придется ответить.
«И про горшки донесли! Федоська, сволочь! Она – змея подколодная! – мысленно выругался Гаврила, но промолчал, понимая, что сейчас лучше не спорить». А Конюхов еще что-то пафосно рассуждал о колхозах, стране и народной собственности, но Оманов его не слушал, думая как бы замять всю эту историю. «Что же делать? Ну, Катька! Ну, змея. Из-за нее все, – мучительно искал он выход из создавшейся ситуации. – Только в жизни подфартило, да еще как, а тут этот Конюхов. Как некстати, как не вовремя все».
– Но, пошла! – громкий крик Григория прервал его раздумья, а Зорька, слегка поднатужившись, потянула за оглобли, увлекая повозку за собой.
***
На охоту Гаврила Оманов ни в воскресенье, ни вообще в ноябре не собирался. Вернее, не собирался до прошлого четверга, пока не пришла от Чуровой ее постоялица. Он только вернулся с деревенской кузницы, где последние два года был в помощниках у ачемского кузнеца и, стоя в одних штанах у деревянной кадушки, отчаянно тер себя по плечам. Старший сын, четырнадцатилетний Васька, стоял тут же с ковшом, поливая теплую воду на спину отцу.
Мария вошла в дом без стука. Женщина бросила взгляд на мокрый пол и присела на лавку рядом с неубранным столом. Она брезгливо смахнула рукавом с него крошки и оперлась о его край. Дождавшись, когда хозяин дома вытрется, без лишних предисловий заговорила:
– Кашель у нее с кровью. С легкими видать что-то. Медвежий жир нужен.
Гаврила бросил полотенце на печь и стал натягивать рубаху.
– Слышишь, что говорю? – твердо спросила Мария и покосилась на Ваську.
Тот, зная непростой характер Агафьиной приживалки, правильно расценил ее взгляд. Он стянул с торчавшего из стены деревянного штыря старенький зипун и направился к двери.
– Я сена скотине подам, – проговорил подросток и вышел из избы.
Оманов, наконец, управился с рубахой. Застегнув на косоворотке верхнюю пуговицу, Гаврила хлопнул себя по бокам и уселся на другой конец лавки.
– Вот для нее тюрики Федоське заказывал, – показал рукой на недоделанную небольшую печь у входной двери. – Зимой в доме холодно. Печку из глины сбил, осталось тюрики под потолком проложить.
Мария стянула с головы платок, машинально дотронулась до приметной на щеке родинки и распустила волосы.
– Ты про жир понял? – сухо спросила она, уставившись в него своими серо-зелеными глазами. – Или Федоська тебе соображалку отшибла?
– Так рано еще за медведем идти. Не в берлоге еще, – словно оправдываясь, проронил Гаврила.
– Если бы в деревне у кого был, к тебе не пришла, – отрезала Мария.
За два года, что Сальникова поселилась в деревне, Оманов не раз разговаривал с ней. И каждый раз чувствовал себя, мягко говоря, неуверенно. Сорокатрехлетняя красивая женщина говорила кратко и точно, словно вколачивала гвозди. Говорят, кто-то из деревенских мужиков пробовал за ней приударить, но вскоре от своих намерений почему-то отказался и больше к ней не подходил. Откуда она появилась, точно тоже никто не знал. Агафья, что приютила ее, сказала однажды, что женщина с Вологды приехала за поиском лучшей доли. Но общаясь с ней, в деревне никто так и не понял, что это за доля такая, которая ей нужна. А спустя какое-то время расспросы относительно ее прекратились, и любопытствовать народ перестал.
