На лечение ее приводили два дородных брата в шелковых полосатых халатах, белых чулках и меховых шляпах. Мне, разумеется, не дано знать, были это одни и те же братья или они сменялись. Может, у нее было восемь братьев и приходили каждый раз другие…
Как бы то ни было, семья не бросила ее. Сара была портнихой и обладала замечательно веселым и дружелюбным характером. Думаю, клиентки шли к ней толпами. Тем не менее жила она бедно – на грани нищеты. Прокормить шестерых детей и себя одной швейной машинкой очень непросто.
К врачу Сара обратилась ужасающе поздно. У нее оказалась страшно запущенная форма рака груди. Но она верила в милость Божию и ожидала от будущего только хорошего. Она охотно рассказывала нам с Любой, какие юбочки сшила за ночь своим дочкам и что за чудесный экономный пирог испекла на Шаббат. Однажды Сара пришла радостно взволнованная, и мы поняли, что человек хочет сообщить нам что-то важное и секретное. Когда мы остались втроем, она рассказала, что накануне вечером у нее началось сильное кровотечение.
– Кровь лилась отсюда, – она тронула лиф своего платья, – как из крана! Весь пол залило! Это же хорошо, правда? Это же болезнь из меня выходит или нет?
И мы подтвердили, что это очень хорошо. Что болезнь испугалась нашего лечения и сбежала вместе с дурной кровью и теперь она будет выздоравливать.
К счастью, мы тогда не были связаны законами медицинского права – ведь только врачу юридически запрещено врать больному, а техник, как любое частное лицо, может говорить, что вздумается. А мы, конечно, думали в точности то, что говорили…
В какие только отношения не входим мы с нашими пациентами!
В Европе – там, где вокруг чистый воздух и одни французы, – отношения пациентов с персоналом ограничены установленным регламентом: у клиента идентификационная карточка, датчик считывает ее, открывает дверь кабинета и выводит на дисплей соответствующую программу. Есть, наверное, какой-нибудь обязательный «гутен таг» – и весь сказ. Зашел по расписанию в 11.14, вышел по расписанию в 11.27, и пациент не узнает, что техник поссорился с тещей, и ты не услышишь, что у него внучка обручилась.
Не то у нас. Я даже не говорю про розы на день рождения, корзины сухофруктов в Ту би-Шват[6] и сварливые вопли: «Я сегодня встала в шесть часов утра, а ты берешь его первого, потому что он ашкеназ, а я забыла записаться?» – и сочувственно-возмущенный гул толпы ожидающих своей очереди.
Все это так привычно, что уже почти не задевает наших чувств. А вот два примера, которые не забываются годами.
Пришла на лечение очень-очень пожилая дама. Звали ее госпожа Ольмерт. Я делала ей симуляцию – ничего особенно противного, но длительное неподвижное лежание в полуголом виде не доставляет удовольствия никому, и мне нестерпимо хотелось развлечь ее хотя бы в ожидании врача. Она охотно вступила в разговор. Русский язык ее был волшебный. Как если бы она училась в гимназии или институте с Сашенькой Яновской. Она расспрашивала, как живется нам, новоприехавшим, вспоминала, как сама оказалась в Израиле в незапамятные времена… По ходу дела выяснилось, что на лечение она будет ездить из поселка, откуда час езды только в один конец. Я огорчилась и спросила, не может ли она оставаться весь этот месяц в Иерусалиме, нет ли у нее здесь родственников.
– О, да! – сказала она. – У меня здесь есть родственники. Мой сын живет в Иерусалиме, у него большая квартира. Он работает тут чиновником… – Она задумалась. – Как это по-русски? Он городской голова Иерусалима, Эхуд
