– Мне кажется, милая дева, ты не так уж слаба и беззащитна, раз у тебя есть такие друзья. Но скажи мне, что ты делаешь, когда не пасёшь овец?
Она ответила:
– Я умею прясть и ткать, печь хлеб и взбивать масло, да ещё молоть муку на ручной мельнице, но это тяжёлая работа, и если бы меня не заставляли, я бы не стала ею заниматься. Да и вообще никакую работу по дому я бы не выполняла, а только пасла бы овец. Но скажи мне, что умеешь ты?
Он ответил:
– Думаю, так славно сгонять овец вместе, как это получается у тебя, я не умею, но прошлой осенью я научился убивать волков, которые хотели проредить моё стадо.
Девочка встала, словно пытаясь разглядеть своего нового знакомого получше, да так и смотрела на него, крепко обхватив себя руками, а он, сообразив, что она дивится его поступку, считает его геройским, весело произнёс:
– Не такое уж это и великое дело, как думают некоторые. Всё, что нужно, по большей части, – это твёрдое сердце да верный глаз. Так я и убил трёх волков.
– О! – воскликнула она. – Теперь я знаю, что ты и есть то прекрасное дитя, тот крепкий воин, о чудесных деяниях которого я уже слышала. А теперь ты так добр, что желаешь провести день, разговаривая с бедной слабой девочкой.
Он сказал:
– Я поступаю так по своему желанию, мне нравится глядеть на тебя и говорить с тобой, ибо на тебя и вправду приятно посмотреть, ты люба мне.
Тогда она спросила:
– А что ещё ты умеешь, победитель?
Он ответил:
– Недавно все решили, что я ловок в обращении с луком, ибо во что я мечу, туда и попадаю. А потому вряд ли когда останусь без обеда.
– Да, – сказала она, – это удивительно. Теперь, если ты встретишь волка, то застрелишь его издалека, чтобы он не смог приблизиться к тебе и укусить. Впрочем, ты сейчас неохотно рассказываешь о том, что умеешь, и мне приходится спрашивать тебя о каждой подробности. Расскажи мне ещё что-нибудь.
Он ответил:
– Дома считают, что я владею искусством скальда*, ведь я умею слагать стихи.
Девочка хлопнула в ладоши, воскликнув:
– Вот это и в самом деле замечательно, раз уж ты, кроме того, умеешь убивать волков. Но как приятно было бы мне, если бы ты сочинил стихи прямо сейчас. Ты можешь так?
– Я не знаю, могу ли, – со смехом ответил Осберн. – Но давай попробую.
И вот он сел и мысленно начал сочинять стихи, а девочка стояла, глядя на него через воду. Наконец, юноша встал и запел:
Трава в лощине зеленеет,
И на пригорках тает снег,
Дни стали ярче и теплее,
И радуется человек.
Зима слепая, снег и бури
Теперь лишь тени на лазури.
Обвитая лозою липа
Искрится золотистым светом,
И обещают эти блики
Сменить весну богатым летом.
И воин мир благословляет,
Он в нём любовь и радость чает.
Могу забыть траву весною,
Забыть ручей, в лесу журчащий,
Иль пруд с прозрачною водою,
Иль дуб, листами шелестящий.
Но не забуду твои речи
И наши ласковые встречи.
С тобой зимою солнце греет,
А без тебя и летом дождь.
И вмиг становится светлее*,
Как только в бражный зал войдёшь.
Позволь ввести тебя в свой дом,
Чтоб лето поселилось в нём.
Здесь его песня прервалась, и наступило молчание. Они смотрели друг на друга через поток, и по щекам маленькой девочки текли слёзы. Она заговорила первой:
– Это самая красивая песня, и я вижу, что ты сочинил её, сидя здесь, а значит, вся она о тебе и обо мне, да о том, как ты любишь меня, а я тебя. Я знаю, однажды ты будешь великим и могучим мужем. И вот, что мне кажется странным в этой песне, почти глупым: ты говоришь так, будто я уже взрослая женщина, а ты взрослый муж, тогда как оба мы лишь дети. И послушай, ведь нас разлучает этот могучий поток, а он будет течь вечно.
