Разум слов - страница 2

перьев страусовых, милый муж,

надоело в грязи —

то дожди проливные, то сушь.

Хоть и нету тебе житья

от причуд моих и нытья,

с Пунта дальнего, милый муж,

скоро ль с глупостями ладья

завернёт в нашу глушь?

Что мечтать о полях Иалу,

милый муж, коли служишь злу,

служба – умным, нектар – для дур,

ты пахучую эту смолу

привези да пантеровых шкур.

Пусть не вспыхнет вода огнём

под твоим, милый муж, веслом,

пусть, с твоим дыханием слит,

Шу ни ночью дыханье, ни днём

от ноздрей твоих не отвратит.

А вернёшься – податься из

этих мест хорошо бы вниз

по течению, там-то уж

ты простишь мой каприз

и тоску мою, муж.

«Всё совестней цепляние за жизнь…»

Всё совестней цепляние за жизнь,

а речь срывается в словесный шум, кишащий

самим собой, ты вылазке кошачьей

четверолапых строф бросаешь «брысь!».

Речь раньше разума, невнятность не каприз,

но чуянье и призрак настоящий.

И, в дебри зарываясь, как зверьё,

почуявшее смерть, она клокочет

тем человечнее, чем больше забытьё,

чем более сама себя не хочет…

То жизнь моя, цепляние моё,

обвал и пропаданье среди ночи.

«Над дебаркадером ползёт чёрно-серое небо…»

Валерию Черешне

Над дебаркадером ползёт чёрно-серое небо,

пожиратель стоит пирожков,

и дымятся лотков маслянистые недра,

и в крестовом походе летящего снега

я прочитываю: Петергоф.

Всё. Пора. Всё. Пора. Затолкать себя в тамбур.

Набирая и скорость и хруст,

пусть меха меж вагонами хрипло болеют катаром,

а на станциях двери, расфыркавшись паром,

останавливают вдали чернокуст.

Ради слова, растущего ветвью, энергией взрыва —

промахнувшись, бесспорно попасть, —

ради внутрислогового в суставах его перебива,

перелома, сращённого верно и криво,

я и трачу построчную страсть.

Разве речь одержимого не пробирает до дрожи,

и её осязаемый пыл

через голову смысла бросается на бездорожье

ослепительных чуждостей, но – и не тронутых ложью,

и исполненных сил.

Разве из черноты набегают огни Петергофа,

или это скорей

называние жизни, и тяжеловесные строфы,

и ворчанье с ворочаньем в шубе, сцепления грохот,

шаг вовне из разверстых дверей.

«Я тоже проходил сквозь этот страх…»

Я тоже проходил сквозь этот страх —

раскрыв глаза,

раскрыв глаза впотьмах, —

всех внутренностей, выгоравших за

единый миг,

и становился как пустой тростник,

пустой насквозь,

пустее всех пустых,

от пальцев ног и до корней волос,

я падал в ад,

точней во тьму иль в вашу Тиамат,

не находя,

где финиковый сад,

где друг умерший, где моё дитя,

где солнца жар,

где ты, спускающийся в Сеннаар,

где та река

и где над нею пар,

где выдохнутый вон из тростника

летучий дар.

Я этим жил на протяженье лет,

тех лет моих,

которых больше нет

ни среди мёртвых, ни среди живых,

я извлекал

звук из секунд, попав под их обвал,

благодаря

тому, что умирал

прижизненно, а зря или не зря —

поди измерь…

Не так твоими мускулами зверь

зажатый пел,

как я, скажи теперь?

Не песней ли и ты перетерпел

ночной кошмар,

ты, с гор спускающийся в Сеннаар?

Смотри – река,

смотри – над нею пар,

как выдохнутый вон из тростника

летучий дар!

«Я говорю с тобой, милый…»

Я говорю с тобой, милый, из угольной, угольной

ямы, своей чернотою смертельно напуганной,

вырытой, может быть, в память об Осип Эмильиче,

помнишь, твердившем в Воронеже: выслушай, вылечи.

Я говорю с тобой, больше и не с кем, и не о чем,

только с тобою, ещё нерождённо-нежнеющим

во временном послезавтрашнем срезе, ты выуди

смысл оттуда, где нет его, ты его вынуди

быть в этой угольной яме, безумной от копоти,

выкопай слово о счастье, о смысле, об опыте

Назад Вперед

Разум слов - страница 2

Похожие книги