Достаю мусорное ведро и, схватив тарелку, швыряю в нее стейки, но нижний, как назло, прилип. Трушу, не помогает. Его словно на клей приклеили.
– Да отцепись же ты, отцепись, – говорю куску мяса, будто он может меня послушать и сделать так, как нужно мне.
Казалось бы, это всего лишь стейк, но то, что у меня не получается его выкинуть, вызывает новый приступ истерики.
Кусок мяса, как мои чувства к Армаду. Хочу избавиться, выключить их, чтобы не было так больно, чтобы сердце кровью не обливалось, чтобы глаза не горели от слез и губы не дрожали, чтобы тремор в руках прошел, но ничего не получается. Все это прилипло ко мне, как кусок мяса к тарелке, и не хочет отлипать.
– Да чтоб тебя, – трушу еще сильнее, и тарелка выскальзывает из рук, разбивается о пол.
Смотрю на разлетевшиеся осколки, трещины в плитке на полу и отлетевший кусок мяса, замираю. Даже истерика прекращается, но лишь на несколько секунд, а потом меня накрывает с новой силой.
– Ааааа, – все же срываюсь на крик, падаю коленями на пол, закрываю лицо руками и начинаю плакать.
Понимаю, что жалость к себе никак не поможет, но в эту секунду хочется, чтобы кто-то обнял, прижал к груди, сказал, что все плохое скоро закончится. Только никто больше ко мне не придет и не обнимет, не скажет так. Единственный человек, который мог это сделать, сейчас уехал к другой.
Нет, надо собраться, взять себя в руки. Поплакать я всегда успею, а вот искать выход из сложившейся ситуации нужно уже прямо сейчас.
Начинаю собирать крупные осколки, кусок тарелки впивается в кожу и полосует ладонь, я взвизгиваю и бросаю всё на пол.
Снова.
Осколки становятся еще меньше, а слезы из глаз катятся еще сильнее.
– Да что же это такое, сколько можно?
– Мама, – за спиной раздается голос сына.
Резко напрягаюсь, выпрямляю спину, шмыгаю носом. Он не должен был видеть меня в таком виде. Господи, что я себе позволила? Расплакалась в проходной комнате. Совсем с ума сошла. Ладно бы в спальне, заперевшись в нашей с Армадом спальне…
– Мам, с тобой все хорошо? Почему ты плачешь? Это ведь всего лишь тарелка, ну, разбилась и разбилась.
Только это не тарелка разбилась, это жизнь наша разбилась, но пока тебе не нужно знать об этом, сынок.
Сжимаю руку, чтобы кровь не так сильно текла из раны, встаю и поворачиваюсь к сыну. В его глазах беспокойство. Мой заботливый мужчина. Смотрит на мой кулак с прищуром и недовольно поджимает губы.
– Ты поранилась? – спрашивает, а я киваю. – Давай я здесь сам уберу, а ты иди, обработай рану и отдохни, – заботливо продолжает Артур и берет из ниши совок и веник.
– Не надо, уже поздно, иди лучше, отдыхай. Я сейчас заклею царапину, и сама уберу.
Не привыкла я перекладывать подобное на мужские плечи. Понимаю, что он заботится, и в этой заботе нет ничего страшного, но почему-то не хочется, чтобы сын здесь хозяйничал. Кажется, что, если он это сделает, то узнает все, что случилось.
А я пока не готова ему все рассказать. Нужно подобрать правильные слова, объяснить все без эмоций. Он умный парень и любит меня, уверена, не захочет оставаться с какой-то другой женщиной, но, с другой стороны, там будет его отец… не хочу настраивать сына ни против нее, ни против мужа.
Артур должен сам принять решение, и моя задача рассказать ему обо всем абсолютно спокойно, без упреков к Армаду и обвинений любовницы. Я обязана вести себя достойно.
– Мам, прекрати. Что я, маленький? Сам не уберу – отмахивается от моих попыток дотянуться до веника в его руках. – На тебе лица нет, мне не нравится, когда ты грустная. Иди отдохни.
