Я тоже ничего не понимаю.
— А кто этот дядя?
— Мой муж, — отвечаю я.
— И я ему не нравлюсь.
— Я думаю, что он боится тебя.
— Что? — Аня округляет глаза и смеется. — Почему? Он большой такой.
— И вот так бывает.
— А ты не боишься, — трет нос, глядя на меня. — Или боишься?
— Нет, не боюсь, — качаю головой.
— Я тебя тоже не боюсь, но хочу обнять, потому что ты грустная.
— Хорошо, давай обнимемся.
Я понимаю, что Ане сейчас нужен физический контакт с взрослым, чтобы почувствовать себя в безопасности. И она хитрит. С детской наивностью.
Прижимается ко мне, и я ее обнимаю. Крепко, но ласково.
— Ты пахнешь приятно. Конфетками.
— Спасибо.
Вздыхает. Молчим секунд пять, и она шепчет:
— А вдруг с мамой что-то случилось? А если ее не найдут? А если… — тут она всхлипывает.
Я тихим покряхтыванием сажу к себе на колени, обнимаю и покачиваюсь из стороны в сторону:
— Все будет хорошо, Аня.
И она плачет. Без криков. Тихо и почти без всхлипов. Только плечи вздрагивают.
— Ну вот, — шепчет она дрожащим голоском через минуту, вытирает слезы с щек, — разрыдалась.
И я улавливаю в ее голосе взрослые, презрительные нотки.
— Иногда полезно поплакать, — тихо отзываюсь я. — Я вот разучилась плакать. Иногда так хочется поплакать, но не выходит.
— Да? — недоверчиво спрашивает Аня.
— Да, — киваю я.
— Хочешь, спою грустную песенку, от которой я всегда плачу? — не дожидается моего ответа и тянет хриплым голоском, — пропала собакаа…
И опять в слезах утыкается в меня. Всхлипывает теперь громче.
— Пропала… собака…
— По кличке дружок, — шепчу я, и Аню прорывает на рев.
А у меня самой по щеке бежит слеза. В кабинет заглядывает Лена, распахивает глаза и медленно исчезает за дверью, как в замедленной съемке.
— Собаку жалко… — воет в мою шею Аня.
— Собаку нашли, — уверенно говорю я.
Отстраняется. Заплаканная, раскрасневшаяся и вся сопливая. Тянусь к пачке салфеток.
— Нашли? — губы недоверчиво дрожат.
— Да, — вытягиваю салфетку из пластиковой пачки. — Конечно, нашли. Хозяин долго ходил по дворам и нашел Дружочка под скамейкой.
— Голодного?
— Ну, — накрываю салфеткой ее сопливый нос, — его потом, конечно же, накормили и уложили спать на любимую подстилку, — высморкайся.
Выдыхает через нос, потом еще раз, и я аккуратно вытираю сопельки.
— Если собачку нашли, то можно не плакать, — серьезно говорит Аня. — Я просто не знала, что ее нашли.
— Можно поплакать и от радости, — откладываю салфетку.
— Это как?
— Хороший вопрос, Аня, — задумываюсь. — Иногда бывает так радостно, что аж плачешь. Плачешь и смеешься.
— Никогда такого не было.
— Жизнь большая и длинная, — тихо отвечаю я, — будет и такое.
— Ты — добрая.
— Думаешь? — вздыхаю я.
— Думаю, — решительно кивает. Прижмает ладошки к моим щекам. — И красивая.
— Спасибо, — улыбаюсь я.
Затем она касается моих волос, сосредоточенно перебирает их и шепчет:
— И волосы мягкие.
Приваливается ко мне, и я кладу ей на колени Бублика, которого она задумчиво тискает:
— Мне грустно. И я не хотела… я не специально описалась. От меня много проблем. Так мама говорит. Поэтому она и ушла.
— Мы не знаем, почему она ушла.
— Она устала от меня, — сжимает ушки Бублика. — И с папой часто из-за меня ругаются.
— Это не твоя вина, Ань, что… Взрослые не всегда бывают умными, рассудительными…
Замираем, когда слышим злой мужской и пьяный голос:
— Ну и где эта… эта… якобы моя дочурка? Руки убрал! Да стою я, стою! Видишь?
