— С этим согласен, — Юра кивает. — Только я не чебуреки любил. А пирожки с картошкой. Так и не могу найти тех самых. И никто приготовить не может, Вить. Да я за эти пирожки бентли бы отдал. Господи… да что там! Я бы сердце свое вынул и вложил в эти руки, если бы…
Он замолкает и смотрит на меня, не моргая:
— Вить, да я после этого пирожка и компота с песочком был бы готов умереть.
— Слушай, Пастух, ты нищим никогда не был, — щурюсь я. — Я в курсе, кто и что ты.
— Да что ты будешь с тобой делать, — возмущенно хлопает по столу.
— Ты свои бабки, карьеры от отца унаследовал, — прищуриваюсь. — Ты фуагра, поди, на завтрак жрал и запивал все это кровью единорогов.
— Ну, допустим, — Юра склеивает веточки. — Но пирожки в моей жизни были. Целую неделю моего смелого побега из дома. Потом были дикие тумаки от отца, но о них не скучаю… — отвлекается от веточек и задумчиво смотрит перед собой, — хотя нет, скучаю. Я тогда был полон решимости уделать его. Никого не хочу сейчас так до кровавых соплей отмудохать. Никого. Как-то все, — смотрит на меня, — вяленько теперь. Только для порядка, только, чтобы не наглели… А того чувства порвать на части нету. Как и пирожков с компотом. Но… — он моргает, — кое-что меня сегодня удивило.
— Что?
— Твои ириски, которые не ириски. Я бы и вторую сожрал, — медленно кивает, — чтобы убедиться, что херня твои конфетки… Но давай вернемся к фугара и Монтраше.
— А ты сам к жене чего не поехал? — прищуриваюсь.
— Я же сказал. Не в настроении я сейчас перед ней оправдываться. Любимые женщины утомляют, — Юра цыкает. — Держать себя в руках рядом с любимыми тяжело. Держишься, держишься, а потом раз и сожрал.
— Завтра орать будет еще громче, — невесело отзываюсь я.
— Я опять к тебе вернусь, если опять крышечка засвистит.
— Да нахрена ты мне тут?
— Мы еще чего-нибудь в школу для твоих дочек налепим, — приступает к очередному деревцу. — Смастерим, — опять смотрит на меня. — Продинамил ты, короче, любовь свою. Ей, наверное, обидно.
— Нудная она.
— А ты прям весельчак.
— И прям вся из трусов рвется.
— А тебе подавай неприступных.
— Не в этом дело, Юр, — пожимаю плечами. — Инициативу пытается каждый раз перехватить, и лезет в личное.
— Прям как я, — Юра щерится в улыбке.
— Но ты при этом в спине не выгибаешься, глазками не стреляешь, не хитришь, не юлишь и томно не улыбаешься.
— Какой ты капризный.
— В стороне она была другой, — макаю кисть в клей и касаюсь картонки. — Я видел в стороне ее другой.
— Какой?
Смотрю на Юру, замерев с кистью над картонкой.
— Могу томно улыбнуться, если это поможет тебя разговорить. И пострелять глазками.
— Зачем тебе это?
— Отвлекает, Вить, — шепчет Юра, — отвлекает моих демонов. За тебя буду переживать, и на себя не будет времени.
— Не надо обо мне переживать.
— Это не по доброте душевной, Вить. Не из-за симпатии или желания срочно укутать тебя в одеялко и налить чаю. Кто-то ток-шоу смотрит со скандалами и отдыхает, а я вот так.
— Я не хотел уходить из семьи, Юр, — тихо отвечаю я. — Я хотел признаться, я хотел поговорить… но после некоторых признаний разговоры невозможны. Когда я Маше сказал…
— А ты не пробовал быть деликатным?
— Я планировал быть деликатным, — размазываю клей по картонке, — но не вышло. Когда я пришел для разговора… Я открыл рот и все прямо сказал. Было облегчение, а потом я понял, что после таких слов мы разойдемся. Для уверенности в этом я еще сверху накидал признаний, — прохожу кистью по основанию вулкана.
