И еще деталь – он боялся дождей и грома.
Нас это смешило. Но если Ящик, так его почему-то прозвали, ложился за пулемет, можно было спокойно раскуривать сигарету прямо на бруствере. Умение Ящика владеть пулеметом по-настоящему пугало. Впрочем, в Легионе всегда есть возможность стать мастером. В конце концов, тебе платят и за это.
А вот из нагрудного кармана капрала торчал обрывок газеты, давно затертый на сгибах. Он подобрал этот обрывок в каком-то браззавильском баре и постоянно таскал его с собой. Может, там было что-то такое, о чем не прочтешь ни в какой другой газете, не знаю, но капрал заработал право на причуды. Он относился к настоящим легионерам, к легионерам до смертного часа. Там, где он проходил, сгорала и уже не росла трава, как, впрочем, и под ногами голландца. А это кое-что значит.
Прихватив пару жестянок, я вернулся на брошенный возле палаток брезент.
Из-за примятой травы глянула на меня тупыми глазами желто-зеленая древесная лягушка. Наверное, она свалилась с ветки. Ни с того ни с сего я вспомнил слова одного чудака о том, будто в спокойном состоянии лягушки вообще ничего не видят. Так у них устроено зрение. Мир для них – просто сплошной голубой фон без каких-то там деталей или просветов. Но, как объяснил мне тот же чудак, лягушки ничуть не чувствуют себя обездоленными существами. Достаточно чему-то перед ними шевельнуться, дрогнуть, мелькнуть, как лягушки будто просыпаются и без всяких раздумий прыгают на внезапно проявившуюся добычу. Понятно, что при таком раскладе можно помереть с голоду, находясь в окружении десятка насекомых, вкусных, но не проявляющих никаких признаков жизни, но так уж устроена жизнь: хочешь доказать себе и другим, что ты живой, – дергайся.
– Усташ, какого цвета зебра?
– Ты же знаешь, она полосатая.
– А черная она – в белую полоску? Или белая – в черную?
– Думаю, тебе лучше обсудить это с бабингой.
Но французу хотелось поговорить:
– Это правда, Усташ, что тебя видели в Каркахенте?
Вообще-то о таких вещах не спрашивают. Буассар это знал, но, наверное, я сам спровоцировал его своим невысказанным вслух расположением. За добро всегда платят. Иногда дорого.
– Не злись, – понял меня Буассар. – Я под тебя не копаю. Просто мне говорил о тебе один парень. Он был итальянец и работал на крупную газету, хотя ходили слухи, что работает он не на газету, а на Интерпол. В конце концов для него это кончилось плохо. Но перед этим, Усташ, он умудрился взять интервью у самого майора Мюллера.
– Зачем макароннику понадобилось брать интервью у майора Мюллера?
– Чтобы рассказать миру про нас. Правду. Слышал про такое слово? Это его собственные слова. Кое-кто в мире якобы еще не знает про нас всей правды, а кое-кому якобы этого хочется. В кармане макаронника, Усташ, мы нашли список. Довольно подробный, со всякими деталями. Ну так вот, Усташ, там было и твое. Этот макаронник и меня, кстати, спрашивал: не встречался ли я где-либо с парнем по кличке Усташ? Я, понятно, отнекивался. Откуда мне знать парня с такой кличкой, правда? – Буассар негромко хохотнул. – Но если честно, Усташ, этот макаронник, кажется, кое-что знал о тебе. Он утверждал, что натыкался на твой след в Аргентине, а потом в Испании. Не знаю. Может, врал.
– Чего он хотел?
– Подробностей. Но капрал этого не допустил. Впрочем, еще несколько лет назад настырный макаронник сумел добраться до испанского поселка Бенинганим, того, что рядом с Каркахенте. Мало кто знает, что в Каркахенте находится военный лагерь усташей, давным-давно проигравших свою войну. Я потому тебя и спрашиваю, Усташ, что никак не могу понять. Ну если нет на свете самостоятельного государства Хорватия, если сама партия усташей давно объявлена вне закона, то как могут существовать, да еще в Испании, военные лагеря усташей?
