Сразу по прочтении, судья откладывала бумаги и переходила на издевательский шёпот. Разборчиво слышались первые четыре слова: «На основании изложенного, приговорить…» А следом – всё твоё тело будто обмакивали в боль. Нескончаемую, хоть закричись о том, что та трусость давно не в счёт; что ты не тот уже давно; и что, на самом деле, Кныш – сволочь, потому что упал лишь за тем, чтоб последнее слово осталось за ним. Сволочь он! Сволочь!
«Это кто же тут сволочь?» – услышал Арон Маркович и раскрыл глаза. Был он абсолютно голый, пристёгнутый к стулу. Вместо авангарда и старушек – сплошной белый слепящий кафель. «Так кто сволочь? И кого это ты здесь в рот собрался трахать, Арончик?» – спросил санитар. И ударил. Несильно, но дыхание сдавило, и невозможно было ни ответить, ни застонать. «Меня зовут Боря, – сказал он, – я временно, до конца твоей говняной жизни, побуду твоим богом. Хорошо?» – «Нехорошо» – «Нет, хорошо! Смотри, как это хорошо!» Боря приспустил штаны, и по лицу приговорённого запрыгала тёплая крепкая струя.
А потом сверху хлынул обжигающе холодный, игольчатый дождь, в точности похожий на тот, что пошёл шестнадцатого мая, тридцать лет назад во внутреннем дворе областного родильного дома. Лера была на восьмом месяце. Привезли с кровотечением. Второй час, как шла операция. Сигареты кончились, во дворе пусто – стрельнуть не у кого. И смур клубился на душе оттого, что желание курить заглушало переживания за жену. Ходил кругами, искал оправдание этому вечному присутствию в себе гадости, которая вылезала наружу, когда нужны бы и ожидались совсем другие чувства. А лезло это. Оно, как мысль, которую пытаешься забыть, – лишь укрупняется и сорняком давит прочие.
– Вы муж Валерии Белой? – крикнула из дверей женщина в хирургической робе.
– Я.
– Подождите!
– Я и жду.
Она подошла. Остановилась метрах в двух:
– Вас как зовут?
– Арон. Что с Лерой?
– У Вас дочь. Два семьсот, но абсолютно нормальна».
Врач ещё говорила что-то, уже сказав о смерти Леры. И когда начался дождь не отходила. Звала укрыться под козырёк, даже за рукав тянула. Да попробуй-ка сдвинь центнер окаменевших мышц! Потом ушла. А дальше что – толком и не вспомнить. Дождь всё лил и сёк холодом, будто остужал горечь и злость, не давая им выжечь все мозги целиком. Ещё подумалось: если б не он – сорвался бы на чью-то беду. А так – ничего, да и слёз не видно.
Боря перекрыл воду и сказал: «Повезло нам с тобой, Арончик! В этом душе видеокамера не работает!» Беспомощность и обида сдавили горло и проступили на глазах дрожащей линзой. Показать врагу своё отчаяние – страшней самого отчаяния! Снова был нужен спасительный ливень. И Арон Маркович сам его включил: «Убью тебя, сволочь!»
Наутро приехала Сима. Растерянность во взгляде отца списала на акклиматизацию; дрожание подбородка – на естественные следы болезни. До синяков на левом подреберье осмотр не дошёл, да и времени было немного. Расположились в глубине скверика. Сима зашуршала пакетами.
– Пап, ты сперва – пюрешку с котлеткой, или сразу клубнику?
– Всё равно. Давай клубнику…
– Врач говорит, что кушать отказываешься?
– Невкусно.
– Не беда! – Сима открыла банку и изобразила наслаждение ароматом.
– А домой мне никак нельзя?
– Папочка, мы же с Мишкой пашем по двенадцать часов. Плюс дорога, и Ромку – из
садика. Сиделку мы не потянем. Ну, как ты сам будешь?
– Я смогу!
– Папа, тут уход. Массажи, гимнастика, врачи. Прекрасное содержание! А мы каждый шабат – у тебя!
