Рэгтайм. Том 1 - страница 11

Мой добрый друг Арсеньев Всеволод Михайлович. Журналист, фотограф, художник, рыбак (какие он делал поплавки!), геолог, между прочим. Мой первый учитель.

Более сорока лет назад я открыл дверь отдела информации «Комсомольской правды». За столом у окна сидел серьезный человек в очках и курил, прищурившись. Это был Арсеньев. К тому времени он был известен и почитаем как тонкий мастер очерка, орнаментированного замечательными фотографиями.

– Значит, снимаешь, – буркнул он, не поднимая головы, – покажи негативы.

Я ждал приговора. Он молча смотрел целлулоидные полоски.

– Резко! – оценил мое творчество Арсеньев и отвернулся к окну.

Потом я ездил с ним в командировки, жил в его доме, ловил окуней его снастями… Я научился у него многому, но одно дело мне по-прежнему не удается. Прийти в обещанное время. Прости, Волик (Гоги, Оля, Сережа, Виталий, Марина, Генка – далее список имен).

Вот и я!

Галина Уланова – на фоне зала Большого театра. Случайный снимок. Негатив (потерянный и чудом найденный в день ее кончины) на всю засвеченную пленку один, но как будто только этого снимка я и ждал. На нем, кажется, Уланова похожа на наше представление о ней и на себя самое. Можете поверить на слово, поскольку проверить нечем.

Публичный образ, который несет человек, актер в особенности, не всякий раз совмещается с реальным. Возникает некоторое несовпадение красок, какое бывает в скверной печати.

Здесь же все четко. Как на монете. Строгая, аскетичная, твердо определившая, что ей назначено в жизни и как это назначение осуществить. Точнее, осуществлять, потому что, зная направление движения, она не видела его конца. И в этом была Художником. А непрерывность движения была гарантирована тем, что она – Профессионал.

Она не отвлекалась на то, что не касалось ее работы. Труда, труда… Сказать, что она занималась искусством, она не могла. В этом была не характерная для нее выспренность. Была не публичной, не любила давать интервью и рассказывать о себе. А уж ее мнение об окружающей ее среде не слышал никто.

Тем более я оценил ее доверие, когда с возмущением Уланова обобщила: «Они (!) не дали захоронить прах великого Шаляпина по-человечески. Не разрешили отпеть в Бетховенском зале и даже не пригласили оркестр. Поминки были унизительны. Какой стыд!» Вероятно, это был один из немногих эмоциональных взрывов великой танцовщицы. Они ее все-таки раздражали.

Жизнь Галины Сергеевны – вся – была подчинена балету. Даже дома подарки и памятные вещи не раскладывались по полкам, а лежали как попало, чтобы потом, когда балет уйдет из ее жизни в воспоминание, она могла заняться приведением предметов в ожидаемый ими порядок. До них так и не дошла очередь.

На месте лишь зеркало, необходимое для работы; диван, необходимый для отдыха; автопортрет Анны Павловой как символ предтечи и фотография Греты Гарбо – актрисы, которая привлекала Уланову своим искусством и образом.

Они с Гарбо однажды приблизились настолько, что смотрели друг другу в глаза, но не обменялись ни единым словом. Толпа поклонников, окружившая дом, где жила Уланова, не дала окруженной своими поклонниками Гарбо подойти к двери. Они увидели друг друга через окно. Две большие актрисы не смогли преодолеть препятствие, которое создали своим искусством, и навсегда остались наедине с собственными представлениями о мимолетном визави.

Охраняя себя от чрезмерного общения, они, наверное, испытывали дефицит теплоты. Всемирная любовь через стекло ее не компенсирует.