Рэгтайм. Том 1 - страница 5

А потом мы, перед тем как распрощаться, сидели с Алексеем Васильевичем в маленькой комнате на Октябрьском проспекте в городе Каргополе и загибали пальцы, считая бывших у него детей.

– Николай – первый. Тот сразу. Другой Николай. Миша, Маша, Валя, Рая – эти тоже в войну. Потом Клава, Вася, Алеша, Александр… Сколь записал? Девять?

– Десять.

– Еще одного потеряли…

– Хватит, хватит, – тихо говорит баба Ульяна, глядя в окно, где куда-то идут чьи-то ноги. – Правда… Зоя была еще у меня…

– Что-то девок много… Она и сама забыла всё. А вам-то чего помнить? Всё быльем поросло…

– Хватит, хватит…

На берегу Пинеги-реки стоит немудреная деревенька из двух дворов. Да и дворов-то нет – избы. На две, значит, избы – один колодец с журавлем, одна черная баня и часовенка в поле маленькая, тоже одна. В ней в колхозные времена хранили зерно.

За полем – лес, где «медведь, быват, бродит» и куда жители деревеньки с ягодным именем Ежемень ходят собирать землянику или грибов наломать.

А жителей этих в деревеньке немного – двое. Баба Уля и баба Дарья. За семьдесят годов бабам, и давно уже, двадцать, верно, лет, они живут без мужей. Заболели мужья в один день. И померли. Правда, Улин через четыре дня после Дарьиного. От той поры они и живут на лесной северной реке вдвоем, но порознь.

У каждой – свое хозяйство, огород, чай и сахар. Есть и родственники, но далеко – в чудесном городе Архангельске. Огромном, вероятно, самом большом на свете: не меньше английского города Лондона, а уж Москвы-то верно поболее. Да и, правду сказать, не величина главное, а то, что Архангельск действительно существует, и Дарья – в 1934-м, а Уля – в 1949-м в нем были, а прочие города еще не в точности известно, что настоящие.

Родственники пишут редко и приезжали в Ежемень, может быть, по одному разу – посмотреть, чем из припасов богаты бабы. Но, узнав, что мало чем, не зачванились и не забыли родства, а наоборот: стали посылать Ульяне и Дарье ежегодно посильную денежную помощь в подарок к Седьмому ноября или на Петров день суммой до десяти рублей.

Переводы приходили не одновременно, и получавшая первой доброе известие одна баба скрывала его от другой, чтобы не обидеть товарку, и ждала, пока почтальонша не заглянет в соседний дом. А уж тогда вечером брала свой сахар и испеченную к случаю шанежку и шла пить чай и хвастаться, зная наверняка, что и соседке будет чем ответить.

Так они пили чай, сидя за столом под темной иконой, на которой Богоматерь уже и не узнать было, да они знали кто там, и деревянной рамой без стекла с фотографиями прямых, гладких после ретуши родственников и молодых парней в солдатских униформах разных лет. Потом при свечке грамотная Уля читала Дарье старую Книгу… Библия называется.

Утром они вставали и шли работать в поле или на луг, или дом латали, или за дровами ходили, или дрова эти пилили, кололи, складывали… Работали они все время – крутились. Потому что не крутиться нельзя. Как волчок – пока крутишься, так и стоишь, а остановился – так и свалился набок.

Были и другие радости, кроме работы: в Смутово сходить, в рядошную совсем деревеньку, или километра за два в Верколу, большое село с разрушенным монастырем, или истопить «байну» по-черному. Намыться, напариться, сесть на крыльцо, и пить самодельное пиво (больше по вкусу походящее на квас, однако хмельное), и смотреть в светлое небо.