– Прими смерть, образ именованный. Ты – он… – хрипло воскликнула Терпение, – и не он!
Раздался громкий треск, будто под молотом хрястнули разбитые кости, и над тремя свечами вспыхнули огромные огненные шары, больше Жановых кулаков. Пламя померкло, стало темнее полуночи, на угольно-черные переливы было больно смотреть. Из глаз Жана брызнули слезы, и он невольно зажмурился. Черное пламя продолжало полыхать, заливая каюту жутким сиянием, грязно-серым, как вода в застоявшейся кладбищенской луже.
Корабль содрогнулся от бушприта до кормы. Картенский маг, стоявший за спиной Хладнокровия, внезапно отпрянул и повалился на пол; из носа заструилась кровь. В каюту вбежала женщина – та самая, с которой Жан говорил у штурвала. Она прикрыла рукой глаза, привалилась к переборке и торопливо зашептала какие-то заклинания на неизвестном Жану наречии.
«О боги, а кто ж кораблем управляет?» – рассеянно подумал Жан.
Мерзкое серое сияние пульсировало в такт с биением его сердца, словно в лихорадочном ознобе; воздух как будто сгустился от неимоверного жара.
– Прими смерть! Ты – он… – выдохнул Хладнокровие, – и не он! Смерть – твоя!
Что-то пронзительно взвизгнуло и длинно заскрипело, будто гигантским гвоздем провели по грифельной доске, а стоны Локка перешли в крик – нет, в истошные, мучительные, долгие, непрекращающиеся вопли.
4
Боль для Локка была не внове, но, когда картенские маги прижали его к столу и обрушили на него всю мощь своего колдовства, он испытал такие муки, для которых не существовало слов.
Каюта стала взвихренной воронкой сияющих белых высверков и дрожащих, зыбких потоков вязкого воздуха. Слезы застили глаза, лица Терпения и Хладнокровия расплывались лужицами растопленного воска. Что-то с грохотом разбилось, череп пронзили тысячи раскаленных игл, перед глазами заколыхалось желтоватое марево. Внезапно серебристые завитки на груди налились жаром, и Локк, ахнув от неожиданности, не смог сдержать невольный стон, – казалось, под кожу насыпали толстый слой горячей золы.
Сцепив зубы, чтобы не выпустить рвущийся наружу крик, Локк подумал: «Ничего страшного, ножами меня уже протыкали. И шпагами тоже. В плечо. В запястье. В руку. И саблями рубили, и дубинками поколачивали, и кулаками молотили, и ногами пинали… и топили… почти утопили… А теперь отравили…»
Он перебирал в уме долгий список своих былых увечий, а в крошечном незамутненном уголке сознания неотвязно билась мысль, что нелепо и очень забавно вспоминать о прошлой боли ради того, чтобы справиться с болью настоящей.
– Меня много раз отравить пытались, – сказал он, всем телом содрогаясь от жаркой волны боли, смешанной с невероятным желанием расхохотаться.
После этого все вокруг слилось в невнятный шум и гомон: голоса картенских магов, крики Жана, какой-то вой, стук, стон, треск, грохот и скрежет. Локк изо всех сил старался не потерять самообладания, но получалось плохо. Страдание длилось бесконечно, а потом в сознание прорвался чей-то голос – нет, не голос, а мысленные образы, созданные архидонной Терпение, которые Локк распознал каким-то глубинным чутьем.
– Ты – он… и не он!
Под кожей, зудящей от бесчисленных укусов грезостальных игл, что-то шевельнулось; живот скрутило, под ложечкой засосало. Воздух словно бы покорежился, белое пламя свечей почернело. Неведомая сила, развернувшись змеиными кольцами, скользнула вверх, под ребра, сжала легкие, сдавила отчаянно колотящееся сердце.
