Он улыбнулся еще шире.
– В это верю. Что, в самом деле нравится здесь?
– Да, – ответил я и, понизив голос, поинтересовался: – Что с братом Целлестрином?
Он помолчал, подумал, посмотрел исподлобья.
– А что не так?
– Да все так, – ответил я, – даже слишком. От него прет свет во все стороны, как от тебя запахом вина. Засовы перед ним отодвигаются, двери распахиваются, чуть ли не осанну поют… Он что, святой?
Он снова подумал, сдвинул глыбами плеч.
– Не знаю. Мне самому казалось, что святыми могут становиться только мудрые старцы.
– Ну да, а он вроде бы не старец…
– Точно, – подтвердил он. – Я помню, когда он пришел. Совсем сопляк еще… Но он так неистово истязал свою плоть, так страстно жаждал просветления и очищения… этой, как ее… ага, души, что… ну вот это и ага.
– Значит, – спросил я с замиранием сердца, – все-таки святой?
– Ну, – сказал он в затруднении, – типа да.
– Настоящий?
– А этого никто не знает, – ответил он. – Еще больных излечивает одним прикосновением, любые тревоги может отогнать, стоит заговорить участливо… а он очень добрый, перед всеми душу распахивает, всем готов помочь так, что хоть бей его…
– А как, – спросил я, – он всего этого добился?
Он поскреб в затылке, лицо стало задумчивым.
– Долго и трудно, – сказал он нехотя, – боролся со злом в себе.
– Разве он один? – спросил я.
Он криво улыбнулся.
– Точно подмечено! Все мы боремся, изгоняя из себя соблазны, похоть, нечистые желания, но у всех по-разному, понимаешь?
– Еще как, – согласился я. – Я вот тоже борюсь, но недолго.
– Побеждаешь?
– Нет, – пояснил я, – сдаюсь. А они сразу же теряют ко мне интерес и уходят. И я снова почти праведник.
Он посмотрел на меня озадаченно и с растущим уважением.
– Вот как… Хитро… Надо как-нибудь… Но Целлестрин прост, он бил в одну точку, и у него, похоже, получилось лучше, чем у других.
– А остальные?
– Пока только он.
Я сказал подбадривающе:
– Но и ты, наверное, близок?
Он покачал головой.
– Не смеши. Я весь из соблазнов и пороков. А по нему видно, что никогда не воровал яблоки из чужого сада, как святой Августин. С молитвами, ночными бдениями, мольбой об очищении он вообще стал недосягаем для нас… Я как вспомню, когда увидел в коридоре тот яркий свет из-под его двери!
– Ну-ну?
– Я первым вбежал к нему, – сообщил он с некоторой гордостью, но тут же перекрестился, – и увидел тот неземной свет, исходящий от его лица! Выражение было такое кроткое и всепрощающее, что даже меня проняло, а это не так просто ввиду моей великолепной и такой нужной для жизни толстокожести. Братья, понятно, пали на колени и вознесли Господу благодарственную молитву.
– Представляю, – сказал я.
– Да, – согласился он. – Это было громко.
– Счастливые вы здесь, – сказал я. – А на тебя как взгляну, так плакать хочется. От зависти.
Он вздохнул, оперся обеими руками на шест и прижался к нему щекой, отчего вся огромная рожа перекосилась.
– С того дня, – сообщил он, – брат Целлестрин и стал творить чудеса. Пусть не великие, но, смекаю, постепенно вырастет, как думаешь?
– Я просто уверен, – ответил я бодро. – Значит, он постоянно творит чудеса?
– Небольшие, – снова уточнил он, – зато часто.
– Остальные завидуют?
– Еще бы! Сам понимаешь, другие вообще кипятком разбрызгивают!
– Особенно молодежь, – согласился я. – А что говорит аббат?
Он пожал плечами.
– А что он скажет? Ставит в пример. Говорит, из брата Целлестрина вот-вот вылупится очень великий подвижник, раз он уже сейчас праведник перед Господом. И предвещает, что брату Целлестрину предстоят великие дела и свершения.
