РиДж - страница 18

Это он сказал каким-то другим голосом. Словно дотронулся до меня этими словами, как и взглядом он иногда мог прикасаться на расстоянии, словно карандашом чиркнули по руке.

T'aimer, t'aimer

Jusqu'au bout de la nuit

Dormir dans tes bras

Mourir avec toi

Любить тебя, любить тебя,

Всю ночь напролёт,

Спать в твоих объятиях,

Умереть с тобой.

Вечером шестого дня мы наконец выбрались вдвоем из хостела. Финал кастинга был только завтра, и впереди был целый вечер в Париже. У меня открылось второе дыхание, хотелось есть, гулять, танцевать, обниматься и буянить так, как мы всегда это делали на гастролях с Академией. Все это было совершенно невозможно в компании Марты. Она шла медленно, отставая от меня на несколько шагов, и все вертела головой по сторонам, как на карусели.

– Ты что-то ищешь? Не бойся, мы не потеряемся, – успокаивал ее я. – Центр Парижа я очень хорошо знаю.

Марта посмотрела на меня странно и – с заминкой – ответила:

– Я тоже.

– То есть ты знаешь, куда идти? Мне казалось, ты не была в Париже.

– И во Франции не была, и вообще в Европе, – она остановилась, не доходя до светофора каких-то пять шагов, – но о Париже приходится много узнать, когда учишься французскому. Он часть профессиональной картины мира.

– И что о нем рассказывают?

– О, все с сотворения мира, – заверила она. – Нотр Дам, Людовик XIV, взятие Бастилии, Лувр, катакомбы, алжирские мигранты, которых запрещено называть афрофранцузами. Мулен Руж, Монмартр и Галери Лафайет.

– Кстати, пойдем посмотрим их витрины, – вспомнил я, потому что мы как раз дошли до Гранд опера.

– Какие витрины?

– Ну, в Лафайет.

Она вертела головой, не узнавая те места, о которых было так много в ее учебниках, и смотрела на меня недоверчиво.

– Да очнись же, Марта, вот бульвар Хаусманн.

– Осман, – сказала она машинально. – «Х» во французском не читается.

– А, точно. Никогда не помню это правило. Так что, пойдем внутрь?

– Нет, я не могу, Джонатан.

Почему? Там красота. А под крышей есть смотровая, оттуда и Монмартр, и Эйфелева башня видны.

– Давай просто к Эйфелевой башне. К смотровой на площади…

– Ты устала? – наконец догадался спросить я.

Мне ещё только предстояло узнать, что она при всей своей терпеливости довольно хрупкая, устает от хождения не меньше, чем от разговоров, а на переваривание впечатлений ей надо больше времени, чем мне. Но в тот вечер я не мог думать ни о чем, кроме кастинга и Парижа. И не мог понять, что творится у нее внутри, я и потом никогда не знал этого.

– Не то, что устала, просто для меня это чересчур.

– Что?

Она молча показала куда-то себе под ноги, потом на здание Опера, потом развела руками над головой и уронила их, как неживые.

– Все-таки ты устала, – заключил я, внутренне радуясь, что она не показала на меня. – Все, давай дойдем до смотровой, и оттуда назад в хостел.

– До смотровой на Эйфелевой башне? – спросила она испуганно.

– Нет, поближе. До реки.

– Какой реки?

– Большой. Которая тут повсюду. Там еще с одной стороны огромное совковое здание, примерно как в Питере в Автово. И с другой стороны такое же совковое здание. А под ногами плитка, а внизу река и всякие фонтанчики и парки.

– Площадь Трокадеро?

– Не знаю, там нигде нет табличек. И я не читаю по-французски.

Мы шли по бульвару Осман, который я всю жизнь называл Хауссман, потому что в Академии Русского балета нас не учили французскому, а говорить с местными нам тут и в голову не приходило, зачем, если русских целая толпа. Я думал, что она без меня почти неделю гуляет по Парижу, который никогда не видела и так хорошо знает по книжкам, и это такой культурный шок для нее, что сейчас она и Триумфальную арку не узнает. Но как же улететь, не увидев всего этого?