РиДж - страница 20

– И летать не боюсь, – сказала она, помедлив.

Потянулась закрутить заплетенную косу в узел, но я поймал её за обе руки.

– Оставь.

– Я стесняюсь, – сказала она и вдруг улыбнулась.

– Только что – не боюсь, а теперь вдруг стесняешься?

– Нет, я не тебя стесняюсь вообще, я стесняюсь распущенных волос. Это для меня все равно что раздетой ходить. Нет, даже хуже. В теле нет ничего красивого, а волосы – это чудо.

– Ну, насчет тела я бы тебе возразил…

– Возрази, – медленно проговорила она, не отнимая рук.

– Как же ты при мне каждый день расчесывалась? – спросил я уже шепотом, дотрагиваясь – второй раз за этот долгий вечер – до этой чудной косы.

– Привыкала… – у нее пропадал голос при любом прикосновении или движении, но тогда я еще не понимал этого. Танцоры не знают, что многие люди не могут одновременно двигаться и говорить.

Тогда я и вообще ничего еще не понимал в ней, еще меньше – в других людях, да и про самого себя знал только несколько вещей: что я прошел кастинг в «Ромео и Джульетту», что мне двадцать один год, что мне предстоит жить в чужом незнакомом языке, и вот уже двадцать очень долгих, слишком долгих минут я знал, что я останусь тут не один.

– Джонатан… – внезапно позвала она меня шепотом, замерев.

– Что?

– Больно мне не сделай.

– Что значит «больно мне не сделай»?

Она молчала, задерживала дыхание и все прятала глаза, как будто пытаясь уменьшить мое присутствие рядом с собой.

В тот момент я и не думал, само собой, как много места может занимать в твоей жизни другой, совсем чужой поначалу для тебя человек. Как не хочется соглашаться и отдавать территории, какой протест бывает против чужой мысли, как трудно бывает просто находиться вдвоем в одной комнате и состыковывать ваши непохожие жизни.

Про эту ночь я потом вспоминал постоянно только две вещи: как она то и дело сдавливала мне ладонь с коротким «больно», не давая высвободить руку, и как ее волосы текли, словно водопад, с подушки, со спинки кровати, с ее плеча, спадали между нами, как темная вода, заслоняли ее глаза и делали ее похожей на русалочку.

– Русалочка Марта, – сказал я ей, убрав спутанный ручеек волос с лица, – почему тебя никогда не стригли?

– А тебя почему? – она смотрела на меня сквозь полузакрытые веки, не отпуская мою руку.

– Ну, меня некому было заставить, – я провел рукой по хвосту, – хотя здесь, наверно, придется.

– Тогда и я хочу! – встрепенулась она, открыв широко глаза.

– Нет, пожалуйста, нет! – я вцепился ладонью в темную прядь. – Оставь!

– Как скажешь, – откликнулась Марта из темноты и провалилась в сон, как в обморок, все еще придерживаясь за мои пальцы.

Утром я дал ей денег на неделю, пытался что-то рассказать про местную кухню, но она ежилась и смотрела мимо, так что пришлось умолкнуть. Ничего, разберется. Я сам плохо привыкал к евро, потому что в первые мои поездки во Францию с мамой и первые гастроли с академией тут еще были франки.

– Ты мне дашь денег? – спрашивала она робко, выглядывая на меня из одеяла и сдавливая в запястьях руки, как в театре.

– Конечно. У тебя же нет.

Она молча кивнула, почему-то пристыженно опустив голову.

– Да все в порядке, Марта. Нас же двое.

Она глянула на меня растерянно, и от этого взгляда меня пробрало сумасшедшей нежностью, я рухнул на кровать, цепляя ее сжатые руки, бормоча что-то дурацкое и восторженное, а замерзшая русалочка вздрагивала, не отбиваясь, но и не реагируя почти. Через много-много ночей я понял, что все ее ощущения исходят из рук, как будто солнечная батарея вмонтирована ей в запястья, или же оба круга кровообращения русалочкам заключают не в сердце, а в руки. Но тогда я еще не чувствовал ее, как себя. Просто не мог удержаться ни от чего. Зачем же еще Париж, как не для любви и танцев.