Читать онлайн Илья Выговский - Римшот для тунца

Всем творцам посвящаю.

Ласточки могут летать до посинения, и никакого дождя. Но стоит мне выйти на улицу в непотребном виде – обязательно произойдет судьбоносная встреча. Как-то нарядился совсем печально и напоролся на Леру, да еще в компании подруг. И на собственной шкуре ощутил то, что много лет тому назад испытал беглый татарин у Толстого, окучиваемый шпицрутенами, только вербально: «Нищеброд, придурок, урод, повелитель унитазов и властелин говна…» Казалось бы, возьми за правило одеваться достойно, так нет же, всегда спешу и надеюсь на авось. «Да, красотою мир вы не спасете», – подумал я и на этот раз, выбегая из дома в сопровождении верного пса. Не прошел и ста метров, как вот оно, исполнение приметы, – Людмила Какоевна, организатор наших краевых конкурсов, слетов и прочих мероприятий.

– Иван! Недавно тебя вспоминала! Какая встреча! – похоже, она искренне мне обрадовалась.

Я тоже ее поприветствовал.

– Какими ветрами тебя сюда занесло?

– Живу я тут, – махнул головой в сторону дома. – Собаку вывожу.

Людмила Какоевна – удивительная женщина, всегда восторженная, эмоциональная, даже слишком. Порой кажется, что ее манерность, восторженность, доходящая до экзальтации – напускная, часть имиджа, но зная ее не первый год, все же склоняюсь к тому, что это и есть ее натура. Сколько ей лет? Вот бы узнать. Пятьдесят? Шестьдесят? Больше? Очень трудно определить возраст, когда женщина так некрасива, настолько внешне нехороша. Невообразимо длинное лицо со стреляющим вперед подбородком, втянутый вовнутрь черепной коробки усеянный по кругу мелкими морщинками тонкий рот, уходящий в бесконечность лоб, из-за чего кажется, что женщина попросту лишена волос, то есть лысая. «Когда аист принес ее родителям, они хотели сначала взять аиста», – подумал я, впервые увидев ее лет восемь назад. Но затем непривлекательную внешность вытеснили прекрасные внутренние качества: доброта, открытость, умение дружить. Лично я в женщинах больше всего ценю это.

– Как дела на литературной ниве? – спросила она, стрельнув в меня подбородком. Это был не праздный вопрос, поэтому формальным ответом я б не откупился.

– Никак, – честно признался я.

– То есть? – она пригвоздила меня подбородком так, что уйти от вопроса было невозможно.

– О чем писать? О том, как Серая Шейка опустила свой грустный зад в ледяную воду?

Вообще я считаю, что врать унизительно, и если есть возможность не врать, то это очень удобно. Что ж до литературных дел, то были они действительно печальны. Сначала получил изрядную долю критики от видного литературоведа в адрес своей повести «Я – свет в конце тоннеля». О, как он глумился надо мной! Как упивался своим превосходством! До сих пор помню его нападки: «Сюжет вашей повести, Иван Сидорович, перескакивает с ветки на ветку, как укушенный опоссум», «В вашем произведении, Иван Сидорович, слишком много неуместного пафоса», «Фабула вашего детища, Иван Сидорович, – это напяливание совы на глобус», «Герои вашей книги, Иван Сидорович, – конгломерация латентных извращенцев!» Имея обыкновение обращаться к своим собеседникам по имени-отчеству, он подпирал их родовой силой отцов, не обращая внимание на возраст. Вот и я в свои пятнадцать был для него исключительно Иваном Сидоровичем. Уверен, подспудно его будоражил вопрос, каким образом мой отец, Сидор, оказался Корпичем. Или наоборот. Никогда не забуду, как этот видный в своем деле специалист набрасывал на лопату пафоса, обличая мою литературную несостоятельность: «Вы, Иван Сидорович, так начудесатили, так накоекакали (от слова кое-как, вероятно), что ни один читатель не разберет». Вынеся свой вердикт, что в литературе я – мальчик для бритья и трагический непоседа, он посоветовал мне направить свой интерес на такие предметы, как биология или география, возможно, в них я преуспею лучше. Я пытался держать удар, но вскоре последовало событие еще более прискорбное. Я послал в молодежный журнал свою поэму «Червивое молчание». Журналу поэма не понравилась, что само по себе событие не столь трагичное. Но! Мне позвонила заведующая литотделом этого журнала и почему-то решила вступить со мной в полемику. Это была странная дискуссия, потому что такая важная дама не гнушалась неприличными выражениями, вгоняя меня в краску соленым словцом. Наверное, в ранней молодости она промышляла тем, что выцарапывала гвоздиком матерные слова на заборах Владивостока. Самое приличное из ее тирады было: «И к чему, господин Корпич, весь этот замудреный высер?» Испытав на себе этот акт агрессии, я надолго погрузился в поэтическое безмолвие и неизвестно, выйду ли когда-нибудь из него. Была и третья причина моих литературных бед. Моя пьеса, мое любимое детище, которому я посвятил год своей жизни, отняла у меня все силы, весь талант, все жизнелюбие, всю жизненную энергию. Признаюсь, я даже не знал, что бывает такое творческое опустошение. Вот таким, битым жизнью, я и предстал перед своей давней знакомой. И эта встреча растеребила мне сердце.

Я кратко посетовал на свои неудачи.

– Раз мастодонты взволновались, значит, ты действительно чего-то стоишь, – резюмировала Людмила Какоевна.

– А чего им волноваться? Литература никогда не станет моей профессией. Я ни за что не буду торговать своим творчеством.

– Ну почему, почему? В этом нет ничего гнусного, – задудела ассонансом моя собеседница.

– Я слово дал. Ангелу, – еле слышно прошелестел я.

– Ваня, ты должен писать. Это твое призвание, миссия, если хочешь! – без обиняков парировала она.

– Знаете, стоит ли лепить пули из дерьма, – глубокомысленно изрек я, уверенный, что моя собеседница сумеет прочитать мою трагедию между строк.

– Еще как стоит! – подхватила она. – Не каждому отпущен дар ощутить чужое страдание более остро, чем свое, не каждому! Ты должен писать. Пиши и посылай заметки в газеты, откликайся на события. У тебя это хорошо получается.

«Нынче так: пукнул – и продал новость», – горько подумал я, вспомнив недавние газетные заголовки: «У Лободы оказалось шесть пальцев на ноге», «В Лесозаводске закрыли магазин из-за нашествия крыс», «Избил до полусмерти и испражнился», «В Находке мертвый гость несколько дней просидел за праздничным столом». Желания писать в газету у меня не возникло.

Людмила Какоевна продолжала увещевать:

– Ну, не хочешь печататься, пиши в стол, пиши стихи на дни рождения близких… да дневник, наконец, веди. Главное, не молчи!

– Да нет же, они правы, что-то произошло, вернее, что-то ушло, покинуло меня. Так что, как говорится, по мощам и елей.

– А я говорю, пиши! Даже если кому-то не нравится. Даже если чувствуешь эмоциональное выгорание. Даже если тебя сам вид белого чистого листа пугает до смерти.

Она хитро посмотрела на меня и добавила:

– Главное прокукарекать, а там хоть не рассветай.

– «Не хочу я гнить, как ива, на болотной кочке где-то, я хочу сгореть от молний, словно дуб в разгаре лета», – продекламировал я.

– Ты гений! –воскликнула Людмила Какоевна.

– Это Шандор Петефи гений. Я только повторил.

– Это не важно. Он написал твоими словами.

«Так же, как и Пушкин с Толстым. Тоже писали моими словами», – улыбнулся про себя я.

Я не хотел, чтобы Людмила Какоевна меня жалела. Боясь, что наша случайная встреча перейдет в живую картину «Белинский у постели умирающего Некрасова», я попытался поменять тему:

– Все говорят, что я разбрасываюсь. Разве это плохо? Я вот математику полюбил, физика увлекла. Даже не ожидал от себя. Коллажи делаю неплохие, рисую. Несколько коротких видеофильмов снял.

– А я говорю – бред! Это совсем не твоя стезя. Ты впустую тратишь время! Твое призвание – это литература. И это преступление…

Но я перебил:

– Знаете, есть люди, которым очень рады после их ухода. Из общения с авторитетными спецами я хорошо уяснил: я именно из этих, которые способны осчастливить общественность своим небытием на литературном Олимпе.

– Сдаешься? Струсил?

– Нет, просто…просто…

– Что?

– Нет сил! Надоело! Надоело жопой волны рассекать!

Я понял, что позволил бестактность в общении с дамой и быстро извинился. Но она, казалось, не придала значение и наддала:

– А надо встать и рассекать!

Мы оба рассмеялись.

– Сейчас расскажу тебе случай из истории, возможно, он тебя не только рассмешит, но и поднимет твой боевой дух!

– Интересно…

– Как-то Константин Бальмонт – помнишь такого? – был приглашен в Ясную Поляну самим Львом Толстым. Поэзия Бальмонта классика не впечатлила. Но Константин Дмитриевич на это отреагировал так: «Старик ловко притворился, что ему стихи мои не нравятся».

– Буду вспоминать этот случай «во дни сомнений, во дни тягостных раздумий», – пообещал я.

– И запомни, в жизни каждого человека есть прекрасные люди, которые всегда рады загнать нас в могилу. Так не будем же доставлять им такого удовольствия.

– Положим, не будем. Но не могут же несколько человек подряд ошибаться, клеймя мою литературную несостоятельность. Такого же не бывает!

– Бывает. Уж поверь моему огромному жизненному опыту. Всякое бывает. В такой ситуации главное не надо подхватывать чужие помои и с упоением лить на себя.

– А как же требовательность к себе? Самоирония? – резюмировал я.

– Я не об этом. Скажи про себя, что у тебя кривые ноги, и вот увидишь, вскорости все будут говорить: «Ну, как там тот кривоногий поживает?» Я про ложное самобичевание, если ты меня понимаешь. Да, прими как истину: люди не прощают тех, кто выше, чище и талантливее, чем они. Нужно делать так, как учил великий Окуджава: «Не придавать себе особого значения, но знать себе цену». И вообще, творческая зависть – определение довольно хорошо изученное в литературе и искусстве. Не знал?

Я промолчал. Я был уверен, что что-то идет в моей жизни не так. Я знал, что дурно выгляжу. Каждый раз, смотря в зеркало, я видел некрасивого человека, днем работающего грузчиком, а по ночам поддерживающего небо.

– Может у тебя проблема с темой? Не знаешь, о чем писать?

– И с этим тоже, – признался я.

– А как тебе такая: молодежь маленького городка разделилась на два лагеря. В одном – дети богатых родителей, в другом – бедные. Они объявили друг другу войну. На чьей стороне будет победа – решать тебе.

– Спасибо, но…не то, – мне было жалко Людмилу Какоевну, но сюжет мне показался нежизнеспособным.

Вдруг она сказала:

– Есть идея! Тебе нужно пообщаться с единомышленниками. Это на тебя подействует, как вливание свежей крови.

Я недоверчиво посмотрел на нее.

– В молодости я много проводила времени в неформальном общении с молодыми творческими людьми.

Она слегка зарделась.

– Тогда это никто не называл «тусовка» или «туса». Существовало более теплое слово – «компания». Представь, конец шестидесятых. Я жила в Ленинграде в общежитии. Город необыкновенный, со своей культурой, город, повернутый к Европе. С Запада тянуло свободой. «Битлз», хиппи, дети-цветы…

Я внимательно слушал, с трудом представляя мою хиппующую собеседницу среди детей-цветов.

– Мы много спорили, читали стихи. Окуджава, Ахмадулина, Вознесенский. Это было самое счастливое время в моей жизни.

Яркие воспоминания смягчили угловатые черты лица моей собеседницы. Даже подбородок слегка округлился.

– Я постараюсь тебе помочь. Позвоню своему бывшему студенту, он общается с неформалами. Мы с ним недавно встретились и обменялись телефонами. Он столько интересного порассказал! Оказывается, во Владивостоке кипит творческая жизнь. Художники, актеры, поэты, писатели, музыканты. С разными темпераментами, стремлениями, идеями. Они раскрывают свой внутренний мир, спорят, советуются. Моего знакомого зовут Семен. Я обязательно с ним свяжусь.