Плот смирно стоит у берега. Но уже его начинает потихоньку разворачивать.
– Беги на середку и так увязывай! – велит батя, давая сыну еще веревку.
И тот спешит по берегу, спотыкаясь в темноте, цепляясь за кусты, хрустя прошлогодними травами. Где-то на середине батька его окликает и там вязать велит. Сычонок лезет в холодную воду, заводит веревку под крайнее бревно, обвязывает его и выбирается на берег, ищет деревце, озирается. Вот серебрится березка, к ней и привязывает веревку. А с последним плотом управляется Страшко Ощера. И весь караван дубов стоит, яко тихое стадо. И как будто даже дышит в темноте.
Сычонок идет, а ноги заплетаются, руки виснут. Уморился страшно за этот день.
Зазыба уже под хворостом искру высекает, бьет кресалом о кремень над мелкой стружкой и берестою. Скрежещет кресало о кремень.
– Ну, чего? – спрашивает, подходя, Страшко Ощера.
Зазыба упорно бьет.
Страшко Ощера хмыкает.
– Надоть ходатаем быть к огню, – говорит.
Голос у него высокий, резкий, сварливый.
– Чего ишшо? – буркает Зазыба Тумак.
– Испроси удачи.
– У кого?
– Да у ёго, у Перуна, али Сварога.
– Уж лучше у Илии-пророка, он тебе искр с-под колес насыплет, – говорит отец Сычонка.
Страшко Ощера мотает головой, теребит жидкую бороденку.
– Не-а, у Сварога.
Искры слетают из-под рук Зазыбы Тумака, но трут не горит.
– Дай сюды свою бороду! – говорит он Страшко Ощере.
– Тьфу! Дурень калный! – ругается Страшко Ощера. – Свою подставь.
– Последи же яко вихрем на огненней колеснице взят быв, на высоту небесную со славою возшел еси, – вдруг громко начинает молиться отец Сычонка. – Сего ради мы, недостойнии и грешнии, смиренно молимся тебе, честный Божий пророче: да обретше тя великаго ходатая, богатыя милости от Господа сподобимся. Тем же и ныне, славно ублажающе тя, молим: дай огню!
И стружка наконец занимается огнем.
Отец Сычонка с улыбкой глядит на Страшко Ощеру. А тот отвечает на его взгляд:
– Дак и я у Перуна огню попросил.
– А мы не слыхали, – возражает отец Сычонка.
Огонь уже освещает одноглазое лицо Зазыбы Тумака, он щерит лоб в щербатой улыбке.
– Мы про тебя все Лариону поведаем! – грозит отец Сычонка. – Пущай шкуру-то с тебя спустит.
Но, кажется, он просто шутит. И это у них застарелые такие шутки, перебранки. Так что Страшко Ощера только отмахивается от угрозы. Али от комарья. Комариное полчище все вьется, лезет в уши, в рот, за шиворот.
Над Гобзой между верхушками елок повисает тонкий прозрачный месяц. И соловьи, словно приветствуя его, бьют сильнее. У них в горлышках как будто студеные родниковые воды так и клокочут вперемежку с камешками и колокольцами. У костра кашеварит Страшко Ощера. Он умелец готовить корм. Сыплет крупу в котел, молодую крапиву мельчит ножом, убирая с лица свисающий чуб, – а остальная часть головы у него совсем лысая. Режет мясо. Оказывается, они там в верховьях добыли косулю, напластали мяса. И надо его побыстрее съедать, пока не испортилось.
У Сычонка живот подвело, слюнки текут. Ждет не дождется, когда уже всё будет готово, как заговоренный бродит у костра.
– Ты давай, давай хворосту! – покрикивает Страшко Ощера.
И мальчик прет сквозь кусты, начинает ломать сухие деревца, хоть сил у него нет никаких уже.
А отец с Зазыбой Тумаком ладят шалаш. С речных заводей доносится кряканье уток. Иногда в реке бухает рыба. Гобза – река рыбная, богатая. И зверь любит здесь селиться, выдра, бобер. Зимой отец бобра промышляет. За бобровые шкуры знатно платят.
