Родоман. Сборник статей и воспоминаний - страница 4

«Открытие Индии»

В метрополии рэннелская карта стала невероятно популярной, поскольку публика обрела визуальное подтверждение рукотворности британских владений, бывших на слуху: картографировать можно только то пространство, которое уже названо и осмыслено как целокупность. Для Южной Азии6 же следствием стало то, что понятие «Индия», возникшее в эллинистический период как «земля к востоку от реки Инд» и менявшее референтную основу на протяжении столетий в диапазоне от Америки до Индокитая, обрело, наконец, устойчивые географические параметры – близкие к тем, что известны сегодня: «Неясная географическая протяженность, которую европейцы в новейший период условно называли „Индия“, около 1800 г. была замещена совершенно понятной „Индией“, установленной посредством картографической презентации масштабов и потенциала британского могущества» (Edney, 1997, p. 334).

Образовав замкнутыми линиями некоторого рода «емкость/контейнер», колониальная картография заложила в нее конструкт Индии как единой территории, а британская педагогика закрепила это представление введением (с 1830-х годов) в своих владениях предмета «особой важности» – географии7 и оборудованием (с 1850-х) классных комнат глобусами и позднее настенными картами (Ramaswamy, 2001, p. 99). Националистическая же иконография многократно усилила роль территории, соединив в 1909 г. Бхарат-Мату/Мать-Индию, изобретенную на рубеже XIX—XX вв., с контурами субконтинента, и превратила его в объект почитания, а его жителей – в «географическое тело»8 (Ramaswamy, 2010; Abraham, 2014; Chacko 2015, 27).

Богиня-мать в обнимку со своими детьми возникла на фоне контурной карты тогда еще Британской Индии в мадрасском еженедельнике на тамильском языке, который издавал поэт-патриот Субраманья Баради: использование в таком контексте картографического образа позднее стало интерпретироваться как «десоциализация» территории. Благодаря механическому воспроизводству дешевыми средствами печати и циркуляции тиражей, это стяжение еще далеко не нации, но обитателей субконтинента «социально пустым пространством»9, превратило последнее в привычный визуальный объект. Пример Баради как раз свидетельствует, что «увиденная» сверху плоскость, обозначенная на имперских картах Лондона «колониальным» розовым и красным окрасом (Андерсон, 2001, с. 191), уже проникла в сознание начинавших роптать подданных, и старт так называемой патриотической картографии был объявлен (Ramaswamy, 2002, p. 151). Обожествление геотела закрепило его контуры и склеило будущее сообщество, научившееся испытывать чувство к территории за пределами непосредственного опыта. Так территориальность – географическая стратегия общества по контролю над ареалом/хабитатом10 – превратилась в знамя антиколониальной борьбы за суверенитет, поскольку карта подстегивала воображение, и никаких других (лингвистических, этнических, конфессиональных) стандартов для разно-/многообразной, чрезвычайно пестрой во всех отношениях страны не существовало: концепция «одна нация, одно государство» шансов под небом Южной Азии ни в каком виде не имела (Chacko, 2015, p. 27).

Штамповка картографического образа и его продвижение в виде геокартоидов – предельно упрощенных карт, передающих пространственную форму «без обязательного соблюдения всех правил классической картографии <…> – например, без катрографической проекции, без масштаба, с „чрезмерным“ спрямлением линий, огрублением контуров и т.д.»