Мы попрощались с болезным, и я первой вышла из палаты, волоча сумку с делами. Зоя догнала меня через пять минут у сестринского поста, где мизантропка в белом халате раскладывала таблетки. Нас она смерила презрительным взглядом и что-то сказала сквозь зубы другой медсестре. Мы благополучно миновали вражескую засаду, и Зоя страдальчески спросила меня:
– Маш, почему она волком смотрит? Что мы ей сделали?
– Зоечка, скажи спасибо, что она еще не хамит при этом. А просто смотрит.
– Она так смотрит, что лучше бы хамила. Нет, но она все-таки с людьми работает, как же так можно! – разорялась Зоя, но я ее осадила:
– Дорогая моя, ты никогда со стороны на себя не смотрела, когда ты с гражданами разговариваешь?
– А что такое? – Зоя, видимо, секунду поколебалась, какое выражение лица сделать, окрыситься, как та медсестра, или продемонстрировать недоумение ангела, сошедшего с небес.
– А то. Ты на всех посетителей смотришь точно так же. Люди с нестабильной нервной системой выходят из нашей канцелярии больными.
– Знаешь что, Маша! – Зоя все-таки окрысилась и перешла в наступление. – Я что, им всем должна улыбаться? Я не для них там сижу.
– А для кого?
– Как для кого? Для вас. Чтобы обеспечить бесперебойную работу прокуратуры.
– А кому она нужна – бесперебойная работа прокуратуры? – иногда я умею быть очень душной.
Зоя растерялась.
– Кому? – нерешительно спросила она.
– Тем самым гражданам. Для многих вообще приход в прокуратуру – стресс. А если их еще там встречают, как врагов народа...
– А что ж я им должна, хлеб-соль и ковровую дорожку?..
– Не хлеб-соль, а простое человеческое участие.
– Знаешь что, Маша!
– Знаю, – устало сказала я. – Иногда мне тоже хочется треснуть какого-нибудь свидетеля. Просто иногда полезно представлять самого себя на месте просителя.
Зоя призадумалась. Все равно она не будет сдувать пылинки с каждого забредшего в прокуратуру, но хоть, может, перестанет сквозь зубы с ними разговаривать.
Всю обратную дорогу она дулась, считая себя незаслуженно оскорбленной, и главное – из-за кого? Из-за каких-то посторонних посетителей, никому не родных людей. А я и не настаивала на продолжении светской беседы. Настроение было поганым, опять я вспомнила про своего зарубежного поклонника, полицейского из Сицилии, и расстроилась. Вспомнила, как он мне рассказывал про свое родное Палермо, стоящее на берегу Золотой раковины – так называется залив, по-итальянски Конка д'Оро. А главная площадь Палермо называется Театр Солнца. А на побережье – бело-золотой песок, который нежно омывает прозрачнейшая морская вода... Но все это пустяки по сравнению с серыми глазами самого Пьетро, взгляд которых нежно омывал меня... А его мужественная фигура!... А его сильные руки! А его благородное сердце!..
А... А Стеценко пусть вскрывает свои трупы, с глаз долой – из сердца вон.
Я очнулась только, когда мы подъехали к прокуратуре. Около дверей стоял милицейский УАЗик, за рулем дремал водитель. Мне это сразу не понравилось. Чай, не в Палермо.
На лестнице курил посланец убойного отдела. Увидев меня, он затянулся в последний раз и выкинул окурок в урну. Менее опытный следователь мог бы поколебаться в толковании этих движений, но только не я.
– Труп? – спросила я безнадежным голосом.
Посланец только кивнул головой. Выбора у него не было. До полного выздоровления Горчакова мне придется не только расследовать его дела, но и дежурить по району каждый день. По-моему, Зоя почувствовала себя отомщенной.
