– Нет, не знаю, – проговорил Роман, с неприязнью слушая Клюгина.
– Это попросту – приступ, наивысшая точка болезни, когда больной впадает в так называемое реактивное состояние, то есть просто совсем заходится. Вывести его из такого состояния могут или сильные лекарства, или сильная боль. Не так давно в наших сумасшедших домах бедных больных выводили из Sd^'a простым способом. Им делали «мушку». То есть взявши мокрое полотенце за оба конца, прижимали к макушке несчастного, а потом изо всех сил дергали. В результате у него снимался скальп с макушки, он терял сознание от боли и потом приходил в себя. Так вот. Для Христа такой «мушкой» было распятие на кресте. Страшная боль отрезвила его, вывела из Sd^'a, и он произнес фразу, проливающую свет на всю его историю и подтверждающую мою правоту. «Почто меня оставил?» – вот что он спросил. Болезнь – вот что оставило его, дав на мгновение перед смертью трезвость ума. Если бы он и впрямь был сыном Божьим – спросил бы он у отца подобную глупость? Sdub кончился, ангелы и голоса исчезли. И умер по-человечески, в рассудке… Так-то. А вы мне – «Христос воскресе, Андрей Викторович». Не воскресе. Не воскресе, голубчик…
Отложив мундштук с папиросой на край стола, Клюгин взял рюмки в обе руки и выпил одну за другой.
Роман не притронулся к своим рюмкам. Его папироса давно потухла. Помолчав немного и собравшись с мыслями, он произнес:
– Мда… Как тяжело вам жить, Андрей Викторович.
– И не говорите! – мотнул лбом Клюгин, вытряхивая окурок из мундштука на пол и топча его ногой. – Я бы, признаться, еще в Сибири на себя б руки наложил, да как-то уж совсем противно. И самое противное то, что приходится выбирать способ самоубийства. И вот начинаешь ломать голову – удавиться или утопиться. Будешь взвешивать, что безболезненней. Вроде – утопление. Но с другой стороны – дольше мучиться. Продумаешь всю ночь, а на рассвете решишь, что лучше все-таки застрелиться в рот. С тем и заснешь… Хе-хе-хе…
Он ввинтил в мундштук новую папиросу, зажег спичку и закурил.
От выпитого спирта лицо его приобрело бледно-лиловый оттенок, глаза блестели. Чувство неприязни, охватившее Романа во время монолога Клюгина, прошло, и Роману было просто жалко этого одинокого человека, вытесненного жизнью на край крутояровского оврага. Он и раньше слыхал от Клюгина подобные речи, дававшие повод считать фельдшера циником и позером, но теперь он вдруг понял, что ни то, ни другое не могло точно характеризовать Клюгина как личность.
Только в эту ночь Роман почувствовал и понял, что перед ним настоящий убежденный жизнененавистник, твердый и последовательный в своей ненависти.
Клюгин сидел перед ним, пыхтя папиросой, подперев руками свою большую голову. Роман понял, что вести разговор на ту же тему бессмысленно, но все-таки задал еще один вопрос:
– Андрей Викторович, на что вы надеетесь?
– Так я ж вам уже говорил, – произнес Клюгин, не меняя позы и тупо глядя в стол. – На смерть, на смерть моя надежда, защита слабому она.
– От чего защита?
– Как – от чего? От мира форм.
– Он так вам ненавистен?
– Он мне скучен. Я от него зеваю…
И Клюгин действительно зевнул, прикрыв свой большой рот кулаком.
Роман почувствовал, что устал и хочет спать. По всей вероятности, была уже глубокая ночь.
– Андрей Викторович, мне пора, – проговорил Роман, приподнимаясь с кресла.
– Уходите? – сонно спросил Клюгин. – Ну-ну.
