Конечно, ты можешь наводить справки о своих родителях, если захочешь, мы не в претензии. Единственное о чем просим, чтобы ты оставил нас в покое и не мешал в дальнейшем. Мы вырастили тебя, воспитали, дали образование, и не надо возбуждать никакого шума, тем более, что Владимира Егоровича уже похоронили. Земля ему пухом!.. Мы тоже мешать тебе не будем. Живи, служи, руки-ноги есть, всего добьёшься. Способности у тебя есть, и голова светлая. Так что денег больше не высылай, будем отправлять обратно, потому что не надо. Не обессудь, если что не так. Строй своё счастье, устраивай жизнь, все у тебя будет. Зачем нам и дальше так мучиться?!
Остаёмся твои хорошие знакомые Перепёлкины А.П., Г.В., Т.В.
Город Саратов и дата.»
Сначала я подумал, что это розыгрышь. Неумный, жестокий, какие бывают в армии, но всё-таки розыгрыш. Кто-то в отместку, к примеру, за золотые адмиральские часы мог воспылать неуёмной завистью…
Подумав, я сел на пригородный поезд и поехал в Таллинн, всего-то сорок пять километров. На междугородном переговорном пункте раз десять вызывал Саратов. Трубку брали, спрашивали – кто, и тут же клали на место. До меня стало доходить, что это вовсе не шутка. Конечно, иногда раньше у меня возникали подозрения, что не все ладно в семье Перепёлкиных, но я предпочитал добросовестно заблуждаться, чтобы не вскрывать шепетильную семейную тайну, если она существует. А как иначе?! Не мог же я допустить, что меня на протяжении долгих лет обманывают. И кто?.. Отец и мать?!.. И теперь, выходит, этот нарыв лопнул!..
Никогда не слышал, чтобы кто-то на свете получал подобные письма. Значит, мне одному такая великая честь!.. Неужели мир устроен так, что в мгновение ока может обрушить на человека невообразимо страшное испытание? Да ещё посмеиватся над тем, как он с ним справится. Если, конечно, справится вообще…
Вся моя прошлая жизнь, точно магнитофонная кассета с порванной лентой, убыстряясь, закружилась перед глазами…
Прошло всего три дня, а мне кажется, что я отмахал несколько световых лет и нахожусь в новом измерении, в другом мире. Никогда, вот так запросто, я не мог сесть за письменный стол и предаться дневнику, не опасаясь, что первую же мысль спугнёт гневная трель боевой тревоги или чей-то любопытно-насмешливый взгляд из-за спины. Нынче все по-другому. Я один. У меня тихая пристань в виде комнатушки в таллиннском рабочем общежитии, за окном белые груды облаков, зелёная стена соснового лесопарка, а левее, в низине, между мысом Рока-ал-Маре и лесопарком, мерцает изумрудно-стальная стремнина моря. Стёкла в окне подрагивают от проносящихся по Палдискому шоссе грузовиков, но всё равно это – тишина. Во мне ещё трепещет каждая жилка, будто я только что переступил через страшную пропасть, а переступив, оглянулся и увидел, в какую бездну мог скатиться. В ней – все в тумане, как и в моей прошлой жизни. Одно я вижу отчётливо, как прощался с подводной лодкой…
Сине-белое полотнище военно-морского флага, увенчанное оранжево-черной гвардейской лентой, щелкало над головой. Огнеликий гюйс на носу субмарины, похожий на летнюю девичью блузку, вытянулся на ветру.
– Смирна-а! – кавторанг Косторжевский, проходя вдоль строя выстроившихся на юте матросов и офицеров, командует зычным басом: – Демобилизованные по приказу министра обороны СССР… на-а… ле – во!.. На пирс ша-агом ма-а-аррш!..
