Мы у Баттона – иначе говоря, под вывеской «Головы Турка», в знаменитой кофейне на Пэл-Мэл. Парики, парики за окнами, громко бранящиеся у крыльца носильщики портшезов (чьи украшенные гербами и коронками ноши сами говорят о знатности владельцев), толпа парчовых кавалеров, поднимающихся и спускающихся по ступеням крыльца, вокруг которых самый воздух насыщен благоуханием пудры и ароматических шариков, – все, все здесь выдает лондонский прославленный храм Ума и Моды. Место – угол Риджент-стрит. Еще не снесен Карлтон-хаус.
Величавый мужчина в алом бархате с золотом, попивая шоколад за одним из столиков, толкует с другом, чей кафтан тоже шит золотом, но являет следы времени, а может быть, вина или беспрерывной носки. У камина сидит маленький горбун в сером и читает «Морнинг кроникл», а по соседству некое духовное лицо в сутане и широкополой шляпе громким голосом и с сильным ирландским выговором беседует с господином, чьи звезда и лента через плечо, а также безупречный греческий профиль выдают его принадлежность к. британской аристократии.
А за окном стоят двое юношей в лохмотьях, один длинный, нескладный, золотушный, другой видом дик, беспечен и прекрасен – неоспоримое свидетельство Породы. Взоры их устремлены не на посетителей прославленного клуба, но на лакея Тимоти, который уносит горячие пончики – восхитительное блюдо, бывшее тогда внове, – со стола одного из пирующих.
– Желал бы я, Сэм, – сказал второй юноша, – иметь сейчас хоть часть Мэклсфилдского золота моей матери, чтобы и мы могли вкусить подобных яств и посидеть вон с теми добрыми молодцами и блестящими кавалерами.
– С такими начнешь, пожалуй, толковать о стоической философии и только вызовешь улыбку недоверия на лице баловня судьбы, – ответил названный Сэмом, – но есть минуты в жизни, когда История укренляет стойкость: вчерашнее учение облегчает нам сегодняшние невзгоды. Если наши финансовые возможности, Дик, ограничены, пусть твердость наша восполнит упущения Фортуны. Пончик, алкаемый нами ныне, завтра нам будет без надобности. Да, мы бедны и голодны, но разве мы менее счастливы, Дик, чем вон тот унылый сластолюбец, безрадостно вкушающий яства, коих алчешь ты?
И приятели повернулись и пошли прочь вдоль по Ватерлоо-плейс, мимо клуба «Парфенон», и вскоре скрылись из виду, зайдя в ближнюю кухмистерскую, чтобы пообедать там студнем из говяжьих ножек. Имена их были Сэмюел Джонсон и Ричард Сэведж.
Меж тем в кофейне лилась беседа, стремительная и блестящая.
– Что я вижу, клянусь чертовой дюжиной и всеми дьяволами в придачу! проговорил обладатель духовного сана. – Вы, кажется, в синем с золотом, сэр Ричард, тогда как вам надлежало бы носить глубокий траур.
– А кто умер, святой отец? – спросил его собеседник.
– Вот тебе раз, господин мой лорд Болинброк! Не будь я Джонатан Свифт, – хотя я и в этом не так уж убежден, ибо кто может с уверенностью назвать своего отца? – в нашей среде свершено жесточайшее убийство. Детище Дика Стиля зарезано варварской рукой, колесовано и четвертовано, и сделал все это не кто другой, как вот он, Джо Аддисон. Резал бы ты собственных детей, Джо, вор и убийца.
– Я? – удивился достопочтенный Джозеф Аддисон. – Чтобы я да убил Диково детище? Да я ему крестный отец.
– Да, и обещался подарить серебряный стаканчик, только не сдержал слова, – подхватил Дик.
Джозеф нахмурился.
– Детище, о коем я веду речь, это – Роджер де Коверли, баронет. За что ты убил его, кровопийца? Весь город в слезах по благородном герое; нынче утром у меня в соборе все женщины были в трауре; все книгопродавцы в отчаянии, а Линтот говорит, что «Зритель» не расходится и на треть против прежнего после смерти доблестного джентльмена.
