Шоссе. Одиннадцать тысяч девятьсот девяносто третий год голоценовой эры. Поздняя ночь. Только что прошел всем в этом мире известный своим названием, происхождением, сутью и следствием дождь. Трасса – мокрая. Блестит отражением звезд, подмигивающих под тяжестью бегущих по небу. Молодой паренек с мокрыми, взъерошенными волосами, усталым, но шальным взглядом и промокшими насквозь кедами идет, в целом не очень-то и понимая, в какую сторону, принимая далекий блеск мокрого асфальта за огни большого и такого желанного города. Голова гудит отходами алкоголя, недостаточностью его в крови для столь позднего часа и столь мокрых подошв. Он, паренек, идет в неведанную сторону, то и дело оглядываясь в ожидании попутки. В кармане – пара промокших насквозь банкнот, где-то на кончиках пальцев – обида за произошедшее часами ранее, обрывки памяти, нет, воспоминаний. И легкость дороги. И легкость той мысли, что можно бы найти и приют, ночлег на ближайшей заправке, только б добраться до нее. Но вдруг – вот это предчувствие. Чувство живого в ночи, сзади, в затылке, но ясное, четкое, чуткое. Машина. Большой палец кверху. С такой скоростью – нельзя лететь по сырому, искрящемуся мелкими брызгами, затерянному шоссе. Вспышка огней на подъеме. Вспышка.
Вспышка. Первобытующий, первосозданный, первый позднеоткрытый открыл глаза. Впитанная с колен, из нетронутой земли, частица силы заставила его пробудиться. Широкая, выдвинутая вперед грудь набрала воздуха. Еле уловимый запах гнили, сырости, вместе со звуком, столь же еле уловимым звуком движения, – заставил подняться. Заставил вслушиваться, вгрызаться в звук. В запах. И двигаться. Выйти через чащу, затем – неглубокий овраг, но сырость – не от него, и дальше, вдыхая, взывая, въедаясь в воздух. Ниже, по пологому склону – и ноги начинают увязать, но запах все ближе. Широкое, жадное, далекое, как невиданное почти никем море, болото – почти поглотившее, почти отнявшее у прямоходящего то, что даст ему искру жизни. Лепорид. Тонувший в зыбучести. В непостоянстве структур, текстур, формул и формулировок. Поглощаемый болотом. Издававший, излучавший страх на том самом чистом, первозданном, еще не обреченном быть названном уровне, а потому молчаливо утопая. Судорожные движения, конвульсии боли, беспомощности и боли от этой беспомощности только сильнее топили творение в смердящей жиже. Прямоходящий знал, что это место, эта топь может быть опасной и для него, чувствовал, что сил недостаточно будет выбраться: один неосторожный шаг, невнимательный, слишком резкий – и его постигнет та же участь, что и молчаливо принявшего свою лепорида. Но голод не позволял сомнений, не давал частиц времени на формирование того, чем потом гордиться будут миллиарды, – мысли, а потому кровь, ядовитая, тягучая, съедающая изнутри, бросила прямоходящего вперед. Все то время, что он, обезумевший, рыскал в поисках, в руке его был сжат обоюдоострый, тяжелый, отточенный для убийства камень. Тяжело толкая волны болотистых вод, издавая при этом привычный, дикий, воинствующий рык хищника, убийцы, властителя остроты сжатого в руке орудия, прямоходящий наконец добрался до почти поглощенной топью жертвы. Свободной рукой он взял ее за холку, вдавив пальцы под позвоночник творения и с силой потянул его на себя. Лепорид медленно появлялся из черноты. Глаза первородного блестели, голод сгорал при виде добычи, при запахе скорого насыщения. Когда лепорид, большой и, казалось бы, слишком тяжелый для прямоходящего, был освобожден от заточения, тело его содрогнулось, вдохнув воздуха, собираясь ожить. Но хищник уже тогда сформировал свой первый постулат, свое первое правило – жизнь принадлежит только ему. Прямоходящий занес руку и размозжил острым камнем череп своей жертвы. Брызнула кровь.
