Росчерк. Сборник рассказов, эссе и повестей - страница 7

Дворники заскрипели по лобовому. Вновь заморосил мелкий дождь, но отблеск взошедшей луны, маленьких точек звезд указывал на то, что какое-то крохотное, кусочковое, заблудшее на бескрайнем небе облачко, невидимое в ночи, лишь тает прямо над мчащейся по шоссе, дребезжащей ручками, стеклами, прямоугольниками освежителя под пыльным зеркалом машиной. Паренек смотрит на все внутренности спасшей его от долгого пешего путешествия, разглядывает с нескрываемым любопытством, даже слегка улыбается. Переводит взгляд на водителя, на человеческую душу в человеческом же обличье, спасшего его, проявившего милосердие, а может быть, просто взявшего для собственного развлечения, чтоб не уснуть на скользкой дороге. Тот немного ухмыляется, держа в зубах потухший давно бычок сигаретки. Двое молчат, слушая шепот мокрого асфальта под истертыми шинами и то, как мельчайшие брызги с шипением бросаются из-под колес. Водитель поворачивается к пареньку, отвечая как бы тем самым на его любопытствующе-трезвеющий взгляд, улыбается и произносит, роняя при этом окурок куда-то под ноги: «Слушай, там в бардачке есть мятные конфетки. Подай-ка мне их, будь другом!» И когда малый достает запрошенное и довольно глубоко под кучами каких-то бумаг сокрытое – коробочку трясущихся конфеток – и протягивает их водителю, тот продолжает: «Вот, это чтоб не задремать на скорости. Сигареты, конечно, тоже помогают. Но вот тебе правило, сынок, – жевать и петь. Да! Жевать и петь! Только так ты не уснешь за этой чертовой баранкой. Вот как! Петь уж прости, я не буду, не так уж хорошо мы знакомы, но вот конфетки мятные – самое то! Угощайся!» Он протягивает своему ночному попутчику коробочку. Паренек кивает, берет пару конфет и бросает их в рот. «Только не рассасывай, парень, а грызи! Тогда будет эффект. Правда, ты и не за рулем…» Водитель улыбается и звонко так, отчетливо хрустит мятной конфеткой.

Хруст. Звук излома. Резкий звук – треск разрушения того, что создано прочным, создано крепким, создано держать и выдерживать. Ломалось под натиском мощных челюстей прямоходящего, устроившего свой привал на самом краю того болота, что послужило капканом и принесло столь долгожданное насыщение. Не было времени бить камень о камень, искрой возжигать иссушенную солнцем траву, ломать мертвые ветки, разводить первобытный, простой, всесильный огонь. Тем же обоюдоострым рубилом, что стало почти частью его тела, продолжением руки, победитель срезал шкуру с побежденного, напившись при этом его кровью, густой, горячей, питающей, воспевающей хвалу всему живому как символ быстротечности его. Затем из раскрошенного крошечного черепа изъяты были все частички, и мозг творения был также высосан. Только потом прямоходящий со всей присущей первым жестокостью, жаждой, голодом впился зубами в мясо, сочное, совершенно не пресное – подсоленное кровяными струйками. Утолив первый, критический голод – охотник откинулся, оперся спиной о ствол огромного и тогда еще вечного древа, у которого сделал привал, и посмотрел по сторонам, а затем – в небо. Опасность – запах свежей добычи мог привлечь любого как-угодно-ходящего – таилась со всех сторон, а небо – сулило приближение тьмы, как длинного подола старика солнца, из-под которого не видно ничего. Звуки еще не собраны в слова, они – на уровне движений, они еще недосягаемы для прочтения. Но пробиваются искрами в суженных, пристально смотрящих, и первый прямоходящий уже вырыл камнем небольшую ямку, накидал туда бывших когда-то острыми нитей сухих трав, кривых линий ломаной ветви, не выпуская при этом действии из вида шкурки и недоеденных останков побежденного, черно-красных, багровевших в закатном солнце. Камень о камень. Искра – за искрой, и маленькое пламя, язычок, насмешка, магия, волшебство, как издевательство еще не сотворенных богов, погасло. Погасло вновь. Так и не разгораясь как следует.