Россия и современный мир №4 / 2017 - страница 37

Keywords: the Vienna system, the July revolution of 1830, king Louis Philippe of Orleans, the «Napoleonic legend», «Realpolitik», the idea of non-interference, the «export of revolution».

Tanshina Nataliya Petrovna – doctor of Science (History), professor of the School of the Advanced Studies in the Humanities, Presidential Academy of National Economy and Public Administration; professor of Moscow State Pedagogical university. E-mail: nata.tanshina@mail.ru

В истории XIX в. для французов есть два символических события с крайне негативной коннотацией – это Ватерлоо и Седан. Два символа унижения и позора. Ватерлоо завершило эпоху величия и побед императора Наполеона I, Седан подвел итог под империей его племянника, Наполеона III. Начиная с первых лет Реставрации в массовом сознании французов формируется убеждение, характерное для всего XIX в.: главным источником французских бед, и в первую очередь поражения Франции под Седаном, являются договоры 1815 г.

Между тем только Седан приучил французов к мысли о Ватерлоо. Все эти годы французы жили в плену «наполеоновской легенды» – идеи величия Франции, ее военного могущества и побед. «Наполеоновская легенда» была своеобразным противовесом Венским договорам, которые в глазах большей части французов являлись источником всех бед и несчастий Франции, синонимом ее национального унижения. И это притом, что Венские договоры отнюдь не имели такого унизительного характера для Франции. В этом была большая заслуга как князя Ш.-М. Талейрана, который, играя на противоречиях между державами, «выторговывал» выгодные для Франции условия, так и самих союзников, которые прекрасно осознавали, что Францию необходимо «проучить», но надо дать ей возможность вернуться в ранг «великих держав», дабы не создавать условий для развития реваншистских идей. Однако несмотря на то что уже в 1818 г. после уплаты контрибуции с территории Франции были выведены оккупационные войска, идея унижения, и соответственно, реванша, никуда не ушла из массового сознания. Напротив, она пустила глубокие корни и обильно расцвела. И случилось это в 1830 г., после Июльской революции, которая возродила не только чувство национальной гордости, но и чувство национальной обиды.

Июльская революция вызвала воспоминания о временах Великой революции и Империи, чувство необходимости ликвидировать договоры 1815 г., желание распространять за границы Франции идеи конституционного прогресса как противовес консервативным режимам. Эти ожидания, «это дно черной патриотической страсти» (как говорил политический деятель тех лет Шарль Ремюза), были широко распространены во французском общественном мнении: среди республиканцев и даже самих орлеанистов, интеллектуалов, студентов, либеральной буржуазии. Все критиковали правительство за то, что оно жертвует национальной честью в материальных и династических интересах правящей верхушки [10, p. 300]. Министра иностранных дел Франции в 1840–1848 гг. Франсуа Гизо именовали не иначе как «лордом Гизо», или «лордом Валь-Рише» (по наименованию его нормандского поместья), имея в виду его якобы проанглийскую политику. Даже национальная гвардия вотировала манифесты против пацифизма короля.

Такие настроения подогревались и событиями в Европе: Июльская революция 1830 г. стала катализатором революционных движений в Бельгии, Польше, Итальянских государствах. Король Луи-Филипп Орлеанский, сам пришедший к власти в результате революции, оказался в сложных условиях. Политика французских либералов-орлеанистов по отношению к разного рода революционным и национально-освободительным движениям – это один из деликатных аспектов французской дипломатии. С одной стороны, французы считали себя обязанными помочь народам, боровшимся за свое освобождение, а идея «экспорта революции», апробированная в конце XVIII в., вновь обрела огромную популярность. По словам современника событий Луи Блана, в эти годы «Франция жила больше жизнью других наций, чем своей собственной. События, будоражившие тогда Польшу, Португалию, Бельгию, занимали умы в манере почти исключительной…» [9, t. 2, p. 349]. С другой стороны, континентальные монархи пристально следили за действиями Франции и не простили бы Луи-Филиппу оказания восставшим поддержки. Король это понимал и был вынужден маневрировать, чтобы не дать погибнуть движениям, которым он симпатизировал. Можно сказать, что Луи-Филипп стремился по мере возможности «орлеанизировать» новые политические режимы, создавая, таким образом, дружественные Франции государства.