«Российский колокол». Специальный выпуск. 2025 - страница 4

Однажды после прогулки они втроём шумно ввалились в квартиру, а мама, бледная, закрывая ладонью рот, совсем тихо произнесла слово «война». Страшное слово для старших и совсем нестрашное для маленького Серёжи. Он улавливал тревогу в голосах, но был слишком мал, чтобы понять, что происходит. Разве может представить Максим, готовый по-киношному умереть, как хочется жить, когда бомбы разрываются совсем рядом; разве может понять, что такое голод, до коликов, до тошноты, до обморока…

Жизнь разделилась на до и после: до эвакуации, когда семья жила на набережной Макарова, и после, когда братья по-взрослому наотрез отказались уезжать. Отец на фронте, и они должны быть в строю. Им было примерно столько же, сколько Максиму: Николаю – семнадцать, Фёдору— шестнадцать. В кафе подросткам показывали кино про пропасть воспоминаний, а ему, Сергею Аркадьевичу, не до мультиков. Он, пятилетний ребёнок, до сих пор помнит, как братья, вчерашние дети, бежали за машиной, пока она не исчезла за ближайшим поворотом. И как мама, прижимая Серёжу к себе, молча плакала, и его ладошки, щёки и даже шапка были мокрыми от её слёз.

Хотя, конечно, помнил дед далеко не всё, и слабую мальчишескую память дополняло воображение, которое питали рассказы матери и старого бригадира. Он в сорок втором работал и жил вместе с парнями на заводе «Севкабельпорт». Никаких психологов тогда и в помине не было, и братья несли все тяготы военного тыла на себе молча. Николай всегда считал себя за старшего. Спали они вместе у станка, так было теплее. Но иногда Федя начинал хлюпать носом, и слёзы впитывались в Колин ватник. Сам он крепился, не плакал, только сердито выговаривал: «Ладно, поздно уж, спи», – и ещё крепче обнимал младшего. Они так и погибли. Слышишь, Максим? Погибли… в обнимку… во сне… при обстреле завода… Разве можно о таком рассказать в кафе, в перерыве между кино и вечерним променадом, Максим?

Память – вещь скользкая. Сергей Аркадьевич помнил братьев, но словно во сне, фрагментами: то Колина улыбка появлялась как ощущение, и хотелось смеяться в ответ. То Федины сильные руки в рукавах белой рубашки вставали перед глазами, когда тот подкидывал и ловил его детское тельце, подкидывал и ловил. Кудрявый чуб Коли он помнил особенно хорошо, потому что ему нравилось запускать маленькие пальчики в его волосяные заросли и теребить, теребить их. Но лица братьев Сергей Аркадьевич помнил точно, по старой фотокарточке. Он рассматривал её, когда старый бригадир со слезами рассказывал матери о том, как Коля с Федей впрягались в сани, гружённые телами замёрзших погибших людей, и тянули их из последних сил по улицам Васильевского острова. Лошадей-то не было. Узкая короткая улица Репина была подходящим местом для морга под открытым небом. Все эти годы Сергея Аркадьевича терзало жуткое видение: лица братьев соединились в его воображении с картиной Перова «Тройка», той самой, на которой дети тянут неподъёмный груз. Он представлял, как Коля с Федей тащили сани с покойниками, а потом вместе с бригадиром выгружали тела на эту самую репинскую брусчатку, мёрзлую и лютую, представлял и плакал.

Старик остановился, споткнувшись о неровный камень. Сердце его учащённо билось. Летняя пыль казалась ему инеем. Холодом веяло от земли. Он то ли увидел, то ли почувствовал, что сани по-прежнему скрипят, и скрипят по мёрзлой брусчатке, и братья по-прежнему тянут и тянут свою непосильную ношу.