Ещё мальчишкой он пропадал с отцом здесь, в пожарной части, что была при полицейском управлении. Всё, чего касался взор завороженного Кольки, приобретало для него особый смысл. Разложенные медные заливные трубы и каски, матово поблескивающие в полутьме конюшни, прочные пеньковые рукава разной длины, лестницы, местами обугленные пожаром. Огромная бочка на втором ходе, выкрашенная в красный цвет, всегда была заполнена водой. Когда её вовремя не смолили, она начинала подкапывать, что всегда очень беспокоило Колю. Багры, топоры, вёдра и лопаты – всё было не как у них в домашнем хозяйстве, а каждый предмет, случись пожар, имел своё особое назначение.
– Емельян, а Емельян, – тянул Коля руку пожарного, оттачивающую и без того острый пожарный топор. – А чего это у гнедого сбоку подпалина?
– Известно чего, – не отвлекаясь от своего занятия, отвечал Емельян. – Дай бог памяти, на Крещение, когда у урядника Мелентьева избу тушили, подогнали его родимого с бочкой поближе, а балка-то возьми, да и рухни. Думали, зашибло Француза нашего. Ан нет – бок опалил шибко.
У каждого из этих усатых бойцов, прошедших не один огненный бой, была своя собственная история, в которой самым невероятным образом переплетались правда и вымысел, и оттого казались они маленькому Коле людьми совершенно необычными, наделёнными такой огромной смелостью, что у него захватывало дух.
Вот и сейчас, подходя к части, Николай знал всех здесь подолгу и помнил каждого из них по имени.
– Здравствуй, здравствуй, Ваше высокоблагородие, – снимая видавшую виды каску, с поклоном встретил его на пороге тот самый Емельян Белоусов.
Вообще —то, Емельяном его никто в части не звал. Лет пять назад, когда Белоусова только что произвели в старшие пожарные, товарищам его запомнился забавный окрик новоиспечённого командира на пожаре: «Ширше! Ширше, говорю, вставайте, заливайте его! Уползёт огонь в стрехи – ищи его там!»
С тех самых пор к Емельяну и прицепилось необидное, но едкое прозвище Ширш. Но товарищи уважали Ширша за его отвагу, за то что никогда, будучи старшим, за чужие спины он не прятался.
– Опять ты своё, ну какое я тебе высокоблагородие, – сконфузился Николай.
– Помяните моё слово, быть посему рано или поздно, – бурчал вслед поднимающемуся вверх по лестнице парню.
Брандмейстер Степан Бодров вместе со своим помощником обер-офицером Алексеем Мартыновым разговаривали в кабинете. А поговорить было о чём. На нужды пожарной команды в этот год Городская дума выделила денег меньше положенного.
– Я ведь ему говорю прямо, – горячился штабс-капитан Бодров после встречи с самим генерал – губернатором Катениным. – Ваше высокопревосходительство, что уж о людях думать, коли так – лошадям обозным скоро на прокорм денег не будет! А он мне: помилуйте, голубчик, у меня забот столько, что до вас руки не доходят. Не доходят у него руки, понимаешь! – Брандмейстер с помощником, наконец, узрели стоявшего у дверей Николая.
– Коленька! – казалось, Бодров обрадовался приходу Мартынова-младшего больше отца. – Ну что, друг мой, не надумал ещё к нам на службу податься, а? Мне такие работники позарез нужны. – Брандмейстер провёл ребром ладони по шее.
– Здравствуйте Степан Степанович, – улыбнулся Николай. – Я просто зашёл, отца вот навестить.
Мартынов – младший зашёл не просто так. Здесь, в пожарной части, он чувствовал себя дома. Словно все эти годы, когда после учёбы бежал на службу к отцу, он и сам в своих мыслях становился на дежурство рядом с усачами-пожарными. И они успели полюбить его за любознательность и уважение к профессии, которую однажды выбрал его отец. И было в этом выборе Алексея Мартынова и судьба, и призвание.
