– Аааа! Пощады! – Возопил Плешивец.
Вмиг исчезла вся бравада его, и не был он уж молодцем тем удалым, но снова стал скотиную дрожащей. И хотя он токмо что представлял себя героем, коий супротив супостата лютого устояти мог бы, теперь снова стал он ничтожным. К счастью, не похотелось супостату тому бити Плешивца и впредь, но пришел он дабы завершить начатое, а именно вырвати ботинки его поганые. Не обращая внимания на вопли Плешивца, раб сей наклонился, пальцами своими грубыми ощупывая шнурки кожаные. Видно было по очам его ясным, что ничто не остановит его от кражи сей, и что Плешивцу не уберечь достояние своё. Рабы вокруг глазели на сие действо непотребное, но никто не спешил помочь. Аль то боялись они сами пострадати, аль сочувствия не имели сердцем к Плешивцу.
– Загради уста своя, – рече он, пнув еще раз Плешивца, и нача снимати с него сапоги.
Плешивый же покушашеся сопротивлятися, но не вельми, бояся наказания. В голове же его промелькнула мысля, а не дати ли отпор? Не ударити ли в ответъ? Но доколь он размышляше, злодей уже с него сапоги совлече, и, рек на прощание:
– Прощай, отрок неразумный.
Изыде во глубину толпы. Плешивец же, сядь на землю и зря на свои нагия ноги, потёр место ушибленное, куда прежде ударил его ногою грубиян. Грустно стало Плешивцу, паки претерпел он и лишился обуви своея. Кулаки его сжалися, и готов он бо вновь сражатися с ветром, представляя, како бы он его избил, аще бы всё пошло по мысли его. Но войти в мир грёз не дал ему послушник, иже пнув его в спину, рече:
– Паки, и паки, иже не вразумляеши?! Почто тя, скверну, приганять треба?!
Плешивый возлежа, дланями прикрывашеся, опосля послушника устрашашеся.
– Ступай, да скоро! – не унимаяся молвил послушник, пиная сквернавца под седалище.
Егда Плешивый нача подыматься, послушник угобзи пинком под гузно, да придал ускорение мытарю. От того убояшася, возопил, да в толпу воротился. Егда ж Плешивец в толпе сокрыся, да аки ярь уляглася, познал он, каково без портов шествовати. Хоть и натирали порты пяты, обаче не так студеня, да мерзопакостно. Остроконечный камень, да сор ины, вонзашеся в стопы, от чего приходилося останавливаться, да выковыривати. Сами стопы тиной смердящей с грязью покрылися, от чего перста шершавы стали, а меж перстами срам копился, коий тако ж выковыриваша. Единым словом житие стало паче-злее, да помыслы отомщения воспалились. Тако и шествоваша конвой с мытарем. И время во блуде мыслей летяше, яко не узрел Плешак, егда на место свое конвоя приидеша. Воззрел окрест, и зри: посередь разрушенного удела заводского обретается. И место то убого, и от ударов ядерных зело пострада. Ибо когда-то зде орудия бранныя, да огнестрельныя творили, а ныне токмо величие былое. Обаче, уразуметь боле не возможе, ибо слуги божии, собрав холопьев, да в ряд устроиша, а сами пред Ними стали. Во главе послушников же протоиерей Максис Блаженный, крыс лютый, ликом осквернен, взором же аки смерть с косой, ибо очей у него не бысть, но светила зеленые, кои изумрудным светом впадины очесные освещали, да страх во всякого входяша, иже зрит. И стал тот хождати пред мытарями, глядя во очи, да в душу зря, доколе не зрит Плешивца. Воззрел на Плешиваго, от страха того вострепетавша, посля лапой за браду схвати, очи убоявша впери, да молви своим грозным гласом:
– Зри в очи, паскуда! Почто взор отводиши?! Скрываешь небось?! – Он вострепетал Плешивца, и чуть душа вон.
