«Бокс», – сдавленно сипел он, морщась, потому что Лена бесцеремонно расталкивала бедрами его ноги.
«Бокс? Нет, у тебя ни нос не сломан, ни ушные хрящи… Что там еще? Борьба? Греко-римская, вольная… Нет, ты все-таки, извини, но ты не такой здоровенный, как они обычно бывают, вообще… лоси».
«Откуда ты знаешь?»
«Отец рассказывал. И мы смотрели с ним по телевизору… Дзюдо, каратэ, самбо – что? Нет, каратэ – вряд ли, они сильно прыгают и ногами размахивают, там дрищей много. Дзюдо, наверное…» Олег закрывал глаза, улыбаясь, начинал вздрагивать, – это он, оказывается, смеялся. Потом успокаивался. Он выглядел таким довольным, уверенной силой так и веяло от него, так покойно лежали по бокам крупного тела мощные руки; широкие, чуть покатые плечи выделялись на белой простыне, грудные мышцы были выпуклыми, рельефными. Большой, сильный, могучий; в своей мужской матерости он казался ей неуязвимым. Только… ровные, темно-красные круглые соски были напряжены. Сладкая волна поднималась внутри Лены, тихонько обнимала ее сердце. Лена тянулась повыше, касалась губами темно-карминной ареолы, приникала к ее легкой шершавости и слышала, как тихий вздох…
…Внезапно память подсовывает ей картину: красные вздувшиеся веки матери, дрожащее распухшее лицо, кровь на разбитых губах, кровь в кухонной раковине, мешанина красных и синих полос на шее… Лена замирает… Тут же чувствует, как теплая жесткая ладонь ложится ей на затылок: «Што». Она растерянно смотрит перед собой, и вспоминает, как мать, морщась, пила на кухне корвалол, ее трясло и трясло, и она как будто не могла усидеть на месте, все порывалась встать с табуретки, ерзала, дрожала; Лена металась по квартире в поисках, чем бы ее укрыть… «Што. Лен?», – повторяет улыбаясь, Олег. Она растеряна, она почти забыла это: «Мать избили однажды, я вспомнила, она пришла, не лицо было, а один сплошной отек, и она так и не сказала, за что… И палатку эту свою забросила. И на рынок мне запретила ходить. Так и не сказала, почему…». Лена не смотрит Олегу в лицо; почему-то стыдно, почему-то жаль, что она сказала ему, а он как будто все понимает, обнимает ее и шепчет: «Такая жизнь. Незабудка. Такая жизнь».
В стену застучали. Стук был ритмичным и каким-то неживым. Стучала, наверное, кровать, спинка кровати, на которой… Что там происходит? Подтверждая Ленины подозрения, чуть погодя, за стеной начала громко стонать какая-то баба. Стоны тоже были ритмичными, и Олег хмыкнул, глядя на Лену:
– Ну у тебя и лицо. Ерунда же.
Лена растерянно ему улыбнулась и вновь таращилась на невидимый источник звука. Олег с тихим смехом прижал ее к себе, подмял под себя, жадно поцеловал в губы, тугими бедрами пошире растолкал-раздвинул ей ноги, зашептал в ухо нежно – «девочка, маленькая», – и через минуту она перестала различать любые звуки, кроме его и своего дыхания… да и те смутно.
Тем более что и стонать и стучать за стеной перестали очень быстро.
И молчать вдвоем с Олегом тоже, как выяснилось вскоре, очень хорошо.
…Однако, однажды вечером, когда она работает в оранжерее, то и дело впадая в ступор от сладких воспоминаний и роняя садовый инструмент, очередной «мерседес» привозит Олега и опять двух каких-то девок, – высоченных, разряженных, и, что самое обидное для Лены – красивых. Он быстро уводит их куда-то вглубь дома-дворца.
Лена чувствует, как будто ей, со всей дури, заехали молотком по лбу. Оглушенная, она не сразу приходит в себя, а когда приходит, то разъяряется до красных пятен в глазах. Ее, вскипевшую, не успокаивает ни то, что на этот раз все были вроде трезвы, ни то, что Олег девок в этот раз не лапал.
