Пока Лена сверлила его глазами, ждала, пылая, он спокойно разглядывал ее и в итоге сказал:
– Ну. Дальше.
– Нет, – вся кобенясь, еле выговорила Лена, – это я тебя хочу спросить, что было дальше… Хоть и не мое это в общем-то дело… Если ты их привез, – зачем ты меня зовешь? Я уж не спрашиваю, зачем… зачем ты их все-таки привез? Я, как дура, я так ждала, ждала, как… я вся, как идиотка…
…его рука тихо легла на ее голое плечо и поползла вверх, к шее, – Лена попыталась ее спихнуть, рука убежала, но вернулась…
– … не трогай… Не хочу я так, не буду, я поеду лучше…
Он схватил ее за шею, больно, притянул к себе, близко, попытался поцеловать в губы, другая его рука скользнула ей под грудь, сильно прижала – у Лены тут же сладко заныло в животе… Она вздрогнула, потому что Олег зашептал ей в ухо:
– Ну, – привез. Я ведь уехал. Уехал… за тобой…
Она закрывала глаза, вслушиваясь в этот нежный шепот, но потом, назвав себя мысленно «тварью», задержала дыхание, а потом выпалила ему прямо в лицо:
– Жук, свистун, ботало! Это зачем же ты мне горбатого лепишь? ты меня коридором-то не проведешь!..
Он отпустил ее мгновенно:
– Не понял…
– Не понял? Я с тобой, на твоем языке… Ты шмаровоз? Что это за биксы были, бановые? Ну раз не варюхи…
Он посмотрел на нее с тревогой, как на опасно заболевшую:
– Ты где нахваталась-то?
– Костяныч принес словарь блатных слов и выражений… Вот наблатыкаюсь и заживу без несчастья! Поскольку втюрилась в тебя, как вольтанутая, а ты со мной, как с бичевкой…
Олег, не слушая ее больше, берется за рычаг сцепления, смотрит в зеркало заднего обзора, и машина быстро вымахивает на шоссе. Ту же слева быстро, с заунывным воем-сигналом, проносится кто-то вперед, и Олег тоже резко прибавляет ходу и несется куда-то…
…«Останови, я выйду! – Выходи». Ну да, выходить на такой скорости… и Лена, презирая себя, извращается, припоминая избранные места словаря, всю дорогу. «Меня на такую выдру променять, две таких выдры, кадык им вырвать… Или это у тебя гешефт такой, с голощелками? Авторитет ты липовый, – язвит Лена, – ерша, значит, гонишь… дармовик! Че это ты засох. Не туфту гоню, стало быть… Ясно теперь, что за дела… кадры рисуешь, стало быть, целыми днями… Уважуха!» Олег молчит и смотрит вперед.
К тому времени, когда они оказываются возле мотеля – трехэтажного здания позади автобусной остановки в небольшом курортном поселке, – Лена переходит на жаргонные определения гомосексуалистов, опасаясь, впрочем, адресовать их Олегу. «Мохнорылый! – восклицает она как бы в воздух, – Петух! Козел! Дятел! Больше всего слов на эту тему, кажется, в словаре, – говорит она сама себе удивленно, – козел, дама, жена, кочегар! Пеструшка!»
Олег загоняет машину на стоянку, окруженную высокими соснами, выключает зажигание, выходит из машины и закрывает дверь. Лена выходит следом – и замолкает, и вдыхает полной грудью. И такая вокруг стоит лесная летняя хвойная духовитая и песенно-птичья благодать, что жаль пятнать ее грязью того словаря.
Они поднимаются в номер, заходят внутрь, Олег бросает ключи на тумбочку, садится на кровать, смотрит на Лену, и, помолчав, говорит:
– Хорошая память.
Лена вздыхает. Смотрит на кровать за его спиной и понимает, что это – тот самый номер, в который привез он ее всего несколько недель назад, ночью, после встречи в оранжерее. На этой кровати они сплетались, обвивали друг друга телами, на этом одре перекатывались друг через друга, как волны морские, она кричала от разрывающего ее счастья, срывая голос, в здешнюю жесткую подушку, и услышала и от Олега несколько стонов, хриплых, сдержанных. Она смотрит на него – и краснеет, и опускает глаза – такой он здоровенный, широкоплечий, большие черные глаза блестят игриво и ласково, ноздри слегка раздуваются. Хитрый… Лена опять вздыхает и смотрит в сторону мрачно, но вся превращается в слух, когда он заговаривает:
