«Опять со шлюхами! Да што ж это за человек такой! Ведь мы оба, оба же… в глаза мне смотрел, глаза как у оленя совершенно, задыхался, я же видела, видела! Кобелиные зенки его огромные! „Девочка моя“! „Автосервис“ у него, твою мать! Целых две штуки! Две „автомойки“, обе на каблуках… Нет, это невозможно! Я не могу так!..»
Все эти приставания ресторанных дам и девиц к Олегу, все их косые взгляды на Лену и матерное шипение за ее спиной возле зеркал туалетных комнат из уст посетительниц этих злачных мест; вся эта бешеная бабья конкуренция за очень видного собой (и явно платежеспособного) самца, вдруг всплывают в ее памяти и встают, как забор, между ней и Олегом…
Дрожа от бешенства, с трудом доработав положенное время, Лена несется по дороге от дома-дворца по направлению к шоссе, (наплевать-то, что до него – полчаса, как минимум, пешим ходом), вся пылая праведным гневом и шепотом матерясь, как пьяный матрос… Она уже мечтает, как завтра позвонит Кабээсу и скажет: «хера лысого ты, сукин сын, получишь эту долбаную оранжерею нормальной, пусть кто-нибудь другой тут херачит здесь вместо меня, и…»
«Шмаровоз!» – вдруг вспоминается ей слово из Словаря тюремно-воровского жаргона, который недавно приволок им с Алиной Костик.
…Они сидели, как всегда, на кухне у Алины – хозяйка с сигаретой в длинном мундштуке, Костик с подбитым глазом, Лена с новой укладкой на голове… Вместе они прошерстили-пролистали словарь от начала и до конца, девки долго ржали: «Бикса – проститутка. Варюха – типа, возлюбленная…. Слышь, Алин, как в „Поднятой целине“ дед Щукарь рассуждал: плохая девка – бордюр, а хорошая, стало быть, – акварель… Козел. Ну, это понятно. Пеструшка! А почему это – педик? – Судя по словарю, гомосексуалисты – это главное в жизни вора… столько слов на эту тему, прямо каждое второе… – Не, еще и проститутки… гомики – потому, что тюряга… – Не, пидоры – важнее!.. – Ахаха… – Не, кстати, вы, девки, не понимаете – если козлом кого-нибудь назвать, могут и убить… страшнее нет оскорбления для пацана…»
«Пидор, Олег, сука…» Здесь Лену обогнала черная машина, она резво ушла вперед и скрылась за поворотом. Машина ей была знакома, а дотащившись до шоссе, Лена и вовсе ее узнала: Олегова. Тем более, что когда она проходила мимо, дверь с ее стороны открылась и знакомый голос позвал:
– Садись.
Она колебалась, – не послать ли его тут же, – но желание посмотреть в его бесстыжие глаза перевесило и Лена с достоинством наклонилась и заглянула внутрь: Олег улыбался, но, увидев ее лицо, перестал это делать.
– Что такое.
Лена почувствовала себя круглой дурой, но решила и в этом упереться: глядя в сторону, она сказала:
– Я сама доеду.
И тут же пожалела об этом, поняв, что сейчас самым логичным будет с его стороны закрыть за ней дверь и дать по газам.
И все. И останется ей только уволиться, потому что она умрет на месте, понимая, что больше никогда не сможет к нему подойти и обнять, и…
Вдруг – рука, сильная, мужская, с коротковатыми пальцами в темных волосках, высунулась и цапнула ее за шею; легко втянула-вбросила ее в машину, а потом прижала ее к сиденью.
– Сядь. Что такое?
Разгоряченная, набычась, она с вызовом бросила:
– Ты опять их привез, да?
Он вытаращил на нее свои огромные глаза:
– Кого?
– Баб, – сказала Лена, стараясь не кричать, перейдя поэтому на злющий шепот, – баб опять привез, как и всегда это делал. Две штуки.
