– Во-первых, бизнесмен, да. Несколько автосервисов в городе. Во-вторых – не пойман не вор. А в-третьих – пусть степень его вины устанавливает суд, самый гуманный суд в мире…
– Да какие такие суды! Да они там же, где и милиция…
У Лены становится несчастный вид, и глядя на нее, Алина смягчается:
– Ну хорошо, ладно… Но как ты узнаешь? Как он узнает? Свидетелей нет. Уголовного дела нет. Столько времени прошло. В заключении о смерти прикопаться не к чему. И даже тело вы кремировали…
– Да, потому что так было дешевле. Вот дураки-то… Сейчас я этого ни за что бы не дала сделать. А что касается свидетелей… Ведь не тридцать лет прошло и не сорок. Что-то или кто-то же должно было остаться. Всегда что-то остается…
Алина молчит и с сомнением долго смотрит на Лену. Потом говорит:
– Я не хочу тебя пугать, но… Откуда нам знать, не относится ли он вообще именно к тем людям, которые как раз… ну, причастны к смерти твоего отца?
Лена лезет рукой в затылок, треплет там пышные локоны:
– Да я тоже об этом думала… Но… – Внезапно просияв: – Знаешь, что? Молния два раза в одно место не ударит!
Алина, хватаясь за лоб, безнадежно шепчет:
– Вот дура.
Она качает головой. Смотрит на подругу молча.
Лена чувствует неловкость и говорит уже гораздо серьезнее:
– Я не знаю, как, не знаю, что, но чувствую – это мой дядька, будет моим, по крайней мере, я очень этого хочу, и он очень непростой человек, он многое может… Да и просто – я этого хочу! мне это нужно. Мой это мужик! И потом – ну какова вероятность того, о чем ты говоришь? Город-то огромный. И вообще – это же не повод, чтобы вообще ничего не делать. Помнишь, как мой куратор в Универе говорил: «Делай, что должно и пусть будет что будет…»
Подруга переживает, злится, негодует, злословит – «мужик – в попу вжик»; потом притихает, вздыхает, качает головой, с сомнением и жалостью смотрит, закуривая пятую-десятую сигарету, снова качает головой… Потом, опять вздохнув, печально кивает Лене: что же… давай…
А на что иначе нужны друзья?
* * *
…Неожиданно выяснилось, что Олег хорошо рисовал. Увидев впервые причудливые разводы и затейливые завитушки на полях какой-то валявшейся у него дома газеты, Лена спросила, есть ли у него наброски, но он ее не понял. Никаких набросков он никогда не делал, рисовать тоже не учился. Он просто чирикал что-то обычной шариковой ручкой, разговаривая по телефону, думая о чем-то, коротая время, и относился к своему рисованию, как к не самой хорошей привычке – скептически. То, что появлялось на бумаге в такие моменты, наверное, могло бы стать хорошим материалом для психоаналитика, но Лена категорически, сама перед собой, не хотела оценивать Олега таким образом. Она и сама иногда рисовала, поджидая ответа у телефона, все эти пересекающиеся круги, квадраты, прямоугольники, звездочки, шахматные решетки, кресты, домики…
Но то, что у другого было просто почеркушками, у Олега смахивало на фламандские кружева. А однажды она случайно увидела разворот его черного дорогого ежедневника, толстого, как амбарная книга. Он рисовал ещё и оружие. «Тэтэ… да, пистолет, – нехотя отвечал он на расспросы, – этот – Макарова… Беретта. Глок… Да нравится просто, «зачем…» Рисунки были похожи на ожившие чертежи… Еще он рисовал по памяти листья дуба и клена, рисовал кедры и сосны, кучерявые папоротники, рядом вдруг могла появиться толстая важная улитка с затейливой раковиной, или, вся извернувшаяся, как в судороге, ящерица, похожая на ювелирное украшение; следом шел строгий крест, вписанный в круг, а потом – мощный церковный купол со скульптурами по его круглому основанию… «Исаакий!» – ахала Лена… Рисунки были все те же – простой шариковой ручкой. Нарисовал однажды ее, Лену, она хвалила безмерно (из лести), но честно должна была бы признать, что… получилось не очень.
