Ниже падающей птицы на земле присутствовал некто в темной шляпе и темном же одеянии, больше всего похожий на испуганного горожанина. Впрочем, поскольку был он бледен и толстощек, то, вероятно, изображал собою побежденного буржуя. Справа и ниже сокола стоял, вдохновленно подняв руку к небу, рабочий с засученными по локоть рукавами. В руке у него был свиток – вероятно, Декрет Реввоенсовета. Почему-то в другой, опущенной руке, он держал открытый пустой мешок. Вероятно, оттуда выпустил сокола? А может быть, решил собрать немного хлеба? Это оставалось загадкой.
Наконец, справа от рабочего был… Сначала Рудольф решил, что это свободный крестьянин. Почему-то находился он не в поле, а в холмах, переходящих в невысокие горы, имел длинную бороду, усы и в заключение всего одет был в белую рубаху ниже колен, шаровары и черную меховую шапку из каракуля. В руке же он держал длинную палку с загнутым концом.
– Как ты думаешь, это пастух? – Рудольф показал на фигуру и покосился на Надежду.
– Похож… Это кто-то из твоих бойцов рисовал?
– Да, Николай Дубровский… Вообще он электрик, но видишь, талант в нем… – Рудольф хмыкнул. – Может быть^ художником станет, после войны.
– А где ты сам будешь жить?
– Ну пойдем посмотрим… Только там пока что холодно.
Кивнув часовому, Рудольф поднялся в штабной вагон и открыл дверь пассажирского купе. Здесь было чисто, но знобко: вагон пока что не топили. Однако в окно вагона лился солнечный свет, и потому тут было теплее, чем на улице.
– Иди сюда. – Надежда села на полку. Рудольф уселся рядом. Ее лицо оказалось близко, совсем рядом, и он решил не сдерживать больше переполнявших его чувств. Они целовались исступленно, страстно, ее запах кружил ему голову. Но, конечно, рук Рудольф не распускал: не время, да и не место. Наконец, слегка задыхаясь, Надежда отстранилась.
– Значит, если мы поженимся, я смогу поехать тут с тобой?
– Да, Адюся, сможешь. – Он только недавно стал называть ее этим ласковым именем: почему-то она не любила имя Надя. – А как же родители?
– Я… Говорила с мамой… Рассказала про то, как вас кормят, про деньги… Про то… – Тут она запнулась. – Про нас. Мама же цыганка, по-моему, она мне даже позавидовала.
– И они не настаивают на венчании?
– Она еще не говорила с папой. Но… В общем, вечером они ждут нас с тобой для разговора. Вдвоем…
– А ты согласна ехать со мной? Стать моей женой?
– Да. – В серо-голубых глазах словно плясали искорки. – Если ты научишь меня стрелять. И летать на самолете!
– Обещаю, – Рудольф рассмеялся и прильнул к ее губам…
– Сто пятьдесят рублей за летный час?..
– Да. И двести – за пуд бомб. И сотню за пуд литературы. Ну и спирт, конечно… Помогает.
– Неплохо. – Михаил Иванович Феофилов, усмехнувшись, прошелся вдоль пианино, потом остановился, опираясь на него и внимательно глядя на Рудольфа. – Про сорок восемь яиц в неделю я тоже уже наслышан… Пусть и на бумаге, все равно приятно. Солидно… А ну как собьют тебя?
– Не собьют, – Рудольф улыбнулся. – Под Ригой немцы не сбили. Сейчас тем более не собьют.
– А венчаться не желаете, значит? – Он с укором взглянул на дочь и покачал головой. Все же он был регентом в церковном хоре, атеизма не понимал и не одобрял. – Какие вы, право, странные, молодое поколение…
Надежда вскинулась было, но мать положила ладонь ей на предплечье, и девушка ничего не ответила. Повисла пауза, которую нарушало только тиканье напольных часов в углу. В комнате пахло свежими тульскими пряниками и чаем.
