Сжать, закусить губу, зажмуриться до ярких, оранжевых точек под темными веками.
А потом, осознав, чем именно занимаюсь, с грацией мешка с картошкой свалиться с кровати. Только ударившись коленями об пол, слегка прихожу в себя. На всякий случай — отвешиваю себе пощечину. Не сильную, но ощутимую.
— Ты с ума сошла, мать? — шепотом себя спрашиваю. — Серьезно, что ли? Других проблем нет? Обязательно надо подрочить в три часа ночи? Да еще и этого козла при этом представлять?
Можно, конечно, прикинуться, что я не понимаю, кого именно представляла, чей хриплый шепот так хотели услышать уши, чей бесцеремонный напор вызывал все эти настроения. Но уж сейчас, в три часа ночи, когда моя соседка сопит рядом, я могу быть откровенной хотя бы с самой собой?
Нет, это просто…
Он меня за шлюху держит! А я его держу — только за озабоченного козла, которому сначала моя подруга не дала, потом я не дала — вот он теперь и бесится.
Организм же мой — какой-то кретин. Вот прямо сейчас требует вернуться под одеяло, снова закрыть глаза и продолжить начатое.
А может, мне еще и кончить, выдохнув “Профессор” напоследок?
Вопрос задаю себе риторический и, к своему гневному возмущению, понимаю, что эта фантазия мне нравится.
Господи, да что за блядский такой настрой?
Ах, так!
Буквально назло себе — хватаю с батареи полотенце, ноги сую в сланцы и тащу свою задницу в душ. Тут главное, чтобы коменда не проснулась. Она не то чтобы против ночных купаний, но периодически насчет них орет. Но если не застукает и не проснется — тогда история о жестоком обращении со своей озабоченной тушкой останется моим маленьким секретом.
Душ принимаю такой ледяной, такой долгий, что когда возвращаюсь из душевой — почти час лежу под одеялом, лязгаю зубами, пытаясь согреться. Это, конечно, помогает, но не то чтобы очень.
В конце концов, когда Оксанка начинает ворочаться и переводить будильник, оказывается, что я так и не смогла уснуть. Просто лежала гребаных четыре часа в кровати и гонялась за всякой еретичной мыслью чуть ли не с топором.
— Ты чего? — Оксанка удивленно лупает на меня глазами, когда я резко сажусь и начинаю одеваться. — Чего ты так рано сегодня? Тебе ж ко второй паре?
— Похабщина всякая снилась, — сознаюсь честно. Мы вполне нормально общаемся для таких секретов. Если не конкретизировать — можно и объяснить, — как проснулась, так и не могу уснуть.
— Ясно, — Оксанка корчит сочувственную рожицу, — знакомая проблема. Особенно посреди цикла бесят такие штуки. Такая лютая вещь — все эти гормональные перепады.
— И чего с ними делать? — спрашиваю, прежде чем соображаю, что вопрос дурацкий. Соображаю. Поздно. Оксанка уже успевает прыснуть хохотом и даже завалиться обратно на кровать.
— Трахаться бывает полезно, Катюха, — выдыхает она просмеявшись, — как рукой обычно снимает.
— Да ну тебя нахрен, Оксана, — с трудом подавляю желание придушить насмешливую стервь подушкой. Озабоченная дура, блин.
— А ты попробуй, откроешь для себя много нового, — хихикает Оксанка и с демоничным хохотом сама уносится в душевую. Затем она в такую рань и встала, чтобы башку помыть.
А я…
А я задумчиво зависаю.
Не сказать, что я очень уж верю в то, что животворящая дефлорация что-то изменит в моей жизни. Но верю в прикладную психологию, которая неплохо объясняет рефлексы психологической защиты. Просто Ройх слишком долго меня прессует. Это все — стокгольмский синдром, не иначе. Я уже просто не представляю, какой может быть жизнь, в которой нет его пошлостей и унизительных знаков внимания.
