…Когда же и в самом деле пришло – не узнал; сентября, третьего числа, к обеду ушел в Тригорское – день догорел, как подобает: в меру ясный, в меру печальный – той ранней осенью, когда все вокруг будто еще в соку – и все-таки витает в воздухе уже аромат отцветания и распада. И тем ароматом по-особому как-то весело на душе и пьяно…
В одиннадцатом часу провожаем был барышнями по дороге на Михайловское – оставшись один, думал о мимолетном, – и всего яснее проступала тоска некая, нездешняя, незнаемая – тоска европейских странствий, до сих пор не испытанная, – и тут уж грезилось испанских дворцов причудливой архитектурой и нравов дерзкой отточенностью, подобной клинку рапирьему… С эдакими вот мыслями и ступил было в свои владения – и тут же на тебе, гостинчик: прибыло из Пскова лицо официальное – весьма немалыми эполетами обремененный Адеркаса нарочный: письмо губернаторово хоть и учтивое, да все же сухое – ни щелочки, ни царапинки… Одно лишь ясно – в Москву затребован, пусть не в колеснице – так ведь и не в кандалах: «по прибытии же… имеет явиться прямо к дежурному генералу Главного Штаба Его Величества.»
Тут началось: плачи, беги; Аринушка – в крик… Велел послать в Тригорское за пистолетами – какая же дорога нынче без пистолетов! Сам же тем временем иной порох жег – тетрадь черновую, автобиографическую. Да, колебнувшись на миг, черновики Годунова… Затем рассовал по карманам деньги, накинул шинель и около пяти, наконец, тронулись. Рассвело. Был туман.
Москва немотствовала; над городом, Петром отвергнутым, осеннее солнце, не торопясь, восходило, скользнув прощально по золоту куполов, будто возле самовара дородная купчиха, подобрав подол, – садилось вновь. Торжествами коронации затихли прошлогодние страхи – благородные, как это и прежде водилось, углубились в досужее изучение вакансий, прочие же смотрели на благородных, морщили лбы и чесали затылки: того ли еще…
И, как и прежде, – странноприимный дом; и как и прежде, – бредут слепцы Калужскою дорогой…
…По прибытии, восьмого, препровожден был в Кремль – мелькнуло на миг на крестах стаями галок да каменными у въезда в чью-то усадьбу львами – и тут же отрезало кирпичом стен, некогда итальянцем сложенных: внутри уже, передаваем друг другу вежливыми адъютантами, оказался вскоре пред дубовых дверей. И тут предложено было обождать.
…Медом тянулась минута: одна, другая… Лучик солнца, пробираясь сквозь окошко, слепя, убаюкивал… И лишь когда раскрылись вдруг двери, не настежь, но наполовину, и вкрадчивый голос негромкий произнес что-то и что-то еще, – лишь тут все вдруг улеглось, будто в лузу шар, будто некоей книги тисненый переплет тихо захлопнулся…
И, поправив сюртук, он шагнул вперед… И затворились за ним двери…
И будто вновь звук обрел: и как! Стократ! По улицам, по пыльным московским переулочкам – славы звон, молва… коронацией столица старая бесится… В театральной ложе лорнетов скольжение – архивных юношей восклицания да вечеринками дружеская теснота… фамилии новые: Веневитинов, Киреевский… молодости чужой чума гасит зрелых мыслей тоску…
Заботы незнакомые явились – журнальные; а с ними надежды, с ними беды – то озноб, то жар… а то вдруг сорваться – непредсказуемо – в провинцию: в Боровичи, в Пустошку; там проиграться в пух заезжему какому-нибудь пьянице-ротмистру, отведать гнусных трактирных щей с тараканами и, одолжив пару сотенных, метнуться обратно с тучею на душе – и снова дорога, снова туманы, снова шелесты в овсе…
