Русские истории. Рассказы - страница 17

Щеглаков вернулся в номер в половине девятого утра, в пылу недавнего азарта еще не в полной мере сознавая непоправимость своих нынешних обстоятельств. Толкнув резким движением дверь (та в ответ тягостно скрипнула раздавленной лягушкой), офицер сделал несколько шагов вглубь комнаты, затем остановился, сложил руки крестом на груди и, мгновение спустя, не разуваясь, снопом повалился на постель: первая по счету попытка избегнуть судьбы состояла в том, чтобы спрятаться от неё в сон. Щеглаков сомкнул веки, однако заснуть, несмотря на предшествующее всенощное бдение, так и не смог – почти сразу же перед глазами поплыли какие-то цветные круги, гладкое, ухоженное лицо Покровского, его аккуратные, с легкой серебристой проседью бакенбарды, затем почему-то привиделись его пальцы – такие же гладкие, тонкие, едва ли не женские пальцы, привычным щелчком распечатывающие колоду… Тут же, без какого-либо перерыва Щеглакову представились, напротив, толстые, узловатые, в увесистых перстнях пальцы собрата по несчастью – богатого местного помещика Черемисского, все время, однако, игравшего мирандолем и, верно, спустившего за ночь не так уж и много… Щеглаков вздрогнул, в мозгу возникли вдруг, одна за одной, подробности закончившейся игры – отчетливо, словно бы опять все это происходило наяву: «двойка… семерка пик… дама червей взяла… да… затем тройка легла налево… дама убита… так… тройка Черемисского убита тоже… туз, туз бубновый… валет пик убит… эх, если б не валет этот… да загнуть еще два угла потом… все можно было б поправить еще… еще можно было б… отыграться… вовсе отыграться… и даже более того… хотя, нет, что ж это я – мне бы отыграться только, и все!..» Он вновь широко открыл глаза: «…туз бубновый взял… верно ведь – тот туз бубновый всему виной… да, именно бубновый туз, арестантский… он и есть…» Щеглаков порывисто вскочил, метнулся к стоящему на столе железному ящичку для перевозки денег и, нащупав ключом замочную скважину, отпер дверцу. Рука нашарила внутри кипу ассигнаций, Щеглаков отдернул её, зажег свечу, после чего вернулся к ящичку и разом выгреб все его содержимое на кровать. Секунду спустя, он уже сидел рядом и, беззвучно шевеля губами, пересчитывал банкноты.

Набралось не так уж и мало – где-то около восьми тысяч ассигнациями и еще немного мелочи серебром. Щеглаков возблагодарил Господа, что нашел в себе силы вежливо отклонить предложение банкомёта сыграть далее «на мелок», последовавшее как раз в тот момент, когда карманы его вконец опустели, – не то и этих бы денег он теперь не увидел. Впрочем, и без того проигрыш был ужасен – Щеглаков, наконец, ощутил, что называется, кожей его масштаб, а также – не менее отчетливо – его возможные, а попросту говоря, неизбежные последствия: считай – не считай, а восполнить растрату в двадцать две с лишком тысячи было решительно нечем. Дрожащими руками прапорщик сложил банкноты стопочкой, одну к одной, вернув их затем в железный ящик. «Что ж это я… как же так… как же это вдруг произошло со мной?..» Соединив за спиной руки, он принялся ходить по комнате, от стенки к стенке. «И почему со мною это произошло, не с кем другим, а со мною именно?.. ведь я же… ведь я же ничего такого не совершал… вовсе ничего, ровным счетом… ведь я же как все… как все, решительно… ведь это ж несправедливо, ей-богу!..» Он представил вдруг себе очень отчетливо исполненное какой-то бездонной, причем не столько физической, сколько иной какой-то муки, лицо унтер-офицера из соседней, четвертой роты, проворовавшегося и удостоенного за то шпицрутенов – высокого черноусого богатыря, еще совсем недавно украшавшего своей статью батальонный строй. «Что ж, этому Фоме Удомлину еще лучше даже, чем мне, – выпороли и все, взятки гладки…» Щеглаков нервно усмехнулся. «Нижние чины имеют преимущество, что ни говори…» Он вновь навзничь упал на кровать. «А как же мне теперь?.. стреляться?.. или, если не стреляться, – то что ж, тогда под суд?.. под суд, лишение прав состояния, разжалование в рядовые либо каторга…» Он вдруг произнес по складам: «Ка-тор-га… каторга, да-с… оч-чень весело – каторга… какое слово нелепое, грубое, будто баграми железными тащат…» Прапорщик прикрыл глаза, к горлу легкой минутной спазмой подступила тошнота, обязанная, по всей видимости, выпитому шампанскому. «Господи, позор-то какой!.. какой нелепый!.. чем так – уж лучше стреляться, в самом деле… одним махом – и все…» Щеглаков с шумом выдохнул воздух, затем представил явственно собственные свои похороны, седого, как лунь, священника, родившегося задолго до него, Щеглакова, и, тем не менее, его пережившего; следом явились в воображении лица товарищей, батальонных офицеров: вот они стоят, стараясь сохранять приличествующее случаю серьезное выражение, тогда как в мыслях своих уже давно направляются в жидовскую харчевню водку пить… «Да и будут ли вовсе похороны, если стреляться?.. ведь это ж… запрещено, кажется…» Щеглакову стало обидно еще более, чем прежде. «Как же я!.. как же я так… ведь еще третьего дня… да, что там – еще вчера утром все, решительно все было хорошо!.. все – как нельзя лучше!..» Он едва не заплакал. «Ведь я же молод еще… только и начал жить… кому станет пользы от того, что меня не будет?.. и почему это устроено так: всем надо теперь, чтобы меня не было, чтобы я застрелился?.. какой в этом смысл?.. ведь я же ошибся просто – не более того… ошибся, что стал играть, да еще не повезло случаем – и неужели же из-за этого я должен быть лишен жизни?.. какие разные, чудовищно разные вещи: маленькие раскрашенные бумажки – и моя жизнь!..» Щеглаков ощутил прилив какого-то странного вдохновения. Маленькие раскрашенные бумажки, к иным из которых еще час тому назад прапорщик обращался про себя не иначе, как «милая» или «родная», теперь казались ему чем-то мерзким, нечистым, навязанным со стороны. «Право, как может жизнь зависеть от раскрашенных бумажек?.. ведь это ж ошибка какая-то… ведь этого не может быть никогда… решительно никогда не может быть!..» Он рывком сел. «И ведь в самом деле, никому от этого не станет лучше… словно бы деньги эти возникнут сами собой… напротив даже, определенно возникнут дополнительные убытки и хлопоты… и нужно будет что-то делать, наверное… да, так оно и будет – я это явственно вижу сейчас… и при этом, по крайней мере, один человек – моя матушка – сделается навсегда несчастной… будто бы и в этом состоит цель – сделать несчастной старую женщину, у которой в целом свете кроме меня и нет никого!.. разве ж это по-христиански – отнимать у матери сына?..» Щеглаков нагнулся вперед и закрыл лицо руками. Перед глазами вновь поплыли давешние цветные круги, и тотчас же резким властным обручем схватило в висках. Щеглаков отдернул ладони и, подняв голову, еле слышно прошептал: «Нет, не могу…» Ему до боли вдруг стало ясно, что ни при каких обстоятельствах он, прапорщик Щеглаков, не сможет, да и не захочет наложить на себя руки…