– Беда у меня, Фомич, – заговорил Трифонов с пьяной горечью, кривясь от крепкого вина. – Злобится на меня Завойко, а я греха на себе не знаю: каждый грош потом-кровью полит.
– Много на тебе крови, Силантий, – сказал Жерехов сурово. – Пора бы и покаяться.
Трифонов тяжело согнулся, схватил полу стариковского халата, подергал ее и зычно закричал:
– Поп ты, Фомич, поп, а не купец! Денег у меня гора, ты и завидуешь! На старости лет в святые просишься, а сам в грехе живешь. Смолоду как куролесил!
Пегая бородка Жерехова затряслась.
– Нет на мне чужой крови!
– И на мне нет! – Трифонов озорно раскинул руки и сверкнул белками глаз. – Все приказчики, душегубы, каторжники. Разве уследишь за ними, Фомич? Налетят, награбят – и-и поминай как звали. Пропьют добро, в тайники схоронят, а мне – оговор да злоба Завойки.
– Ты бы в острог их, в работы.
Трифонов наклонился к Жерехову.
– Убьют, – прохрипел в самое ухо. – Боюсь… – Он долго смотрел на Жерехова испуганными глазами. – Я вот так порешил, Фомич: гнать их в шею. Всех. Обойдусь. А ты помоги мне, сына в науку мне отдай. Главным приказчиком поставлю…
Поликарп все еще стоял у двери, босой, огромный, во всю раму больших дверей. Трифонов налил полную рюмку вина, встал и поднес ее парню. Видя, что отец и головы не повернул, Поликарп довольно улыбнулся, мигом опрокинул рюмку и вытер русые усы.
– Молод он, – ответил наконец Жерехов, сурово взглянув на сына.
– Бога побойся, Фомич! – притворно возмутился Трифонов. – В его лета ты какими делами ворочал! – Снова склонился к уху Жерехова. – Отпусти сына, слышь. Смотри, какую силищу нагулял! В доме молодая баба, белая, пухлая. Убрал бы его от греха…
Жерехов стремительно поднялся, по-змеиному выгнул свою длинную мускулистую шею, вскинул голову так, что Трифонов невольно подался назад, и отрезал гневно:
– Не для тебя сына растил, жила!
– А ты подумай, – издевался Трифонов. Он зашептал в самое ухо старика: – Бабы до молодого мяса у-ух как охочи…
– Прочь поди, жеребец, – наступал на него хозяин, сжимая кулаки.
Но Трифонов уже снова сидел и миролюбиво басил, отмахиваясь ручищами от вздыбившегося Жерехова.
– Прискакал к нам полицмейстер, поручик Губарев, – продолжал Трифонов, не слушая старика, – меня не нашел, раз-два, суд и расправу учинил, по воинскому артикулу. Чего мои ушкуйники не нашли, полицмейстеровы казаки откопали. Обглодали камчадалов до косточки – и поминай как звали. Оскудеют людишки – торговле конец. Полицмейстер! – закричал он вдруг. – Боров! Хапуга! – И неожиданно рванулся к Жерехову. – Небось и Завойко берет? Берет, скажи?
Жерехов даже не ответил на это, только усмехнулся и головой покачал. «Так вот зачем он явился!» – подумал Жерехов.
– Быть того не может! – упорствовал Трифонов.
– Попробуй, – посоветовал Жерехов, – сунься.
– Замолви за меня слово, Лука Фомич. Растолкуй ему. Никого слушать не станет – тебя послушает. Слышь, вразуми окаянного… И сына мне отдай. Как родного смотреть буду. – Подойдя вплотную к Жерехову, пьяно зашептал: – Изведут они тебя, Фомич…
Жерехов подошел к двери, молча оттолкнул сына, показал рукой на открывшийся проход и проговорил с достоинством, спокойно:
– Потолковали – хватит. Негоже мне на старости лет в злодейство твое путаться. Прочь поди, чтобы духом твоим нечистым не смердело. Не было у нас с тобой раньше согласия – не быть ему и вовек.
Проходя мимо Жерехова, Трифонов задержался, сказал угрожающе:
